От шевалье дю Ландро остался старый портрет в раме с облупившейся позолотой и отколотыми во многих местах ажурными завитками, некогда украшавшими ее. На нем он держит под уздцы свою любимую лошадь по кличке Тримбаль, лоб которой украшает ромбовидное белое пятно, едва различимое под густой сетью трещин, покрывающих старую, поблекшую краску. На шевалье темно-синего цвета редингот и галстук, завязанный в причудливый, запутанный узел. В петлице — кроваво-красная лента ордена Почетного легиона. Он очень высок ростом, при этом сухопар и выглядит почти тощим. Короткие завитки седых волос спадают на лоб, резко контрастирующий своей бледностью с покрытыми загаром щеками. Бакенбарды спускаются к квадратному подбородку изящно разбросанной светлой стружкой. Губы под тонкой полоской усов сложены в улыбку, но взгляд из-под полупрозрачных век, таких же бледных, как лоб, разит своей пронзительностью, как из ружья. Глаза, почти без белков, похожи на глаза его лошади, они так же черны и глубоки и светятся едва уловимым диким животным блеском. Поразительно, но у хозяина и лошади один и тот же взгляд: влажный и пристальный. Какое странное сходство! Впрочем, если знать, что Тримбаль для Ландро была больше, чем просто лошадь — она была другом и соратником, наделенным чувствами, превосходящими человеческие, это сходство уже не удивляет.

После Ландро осталась и старая усадьба Нуайе у подножия горной цепи Алуэтт около Эрбье, в самом сердце вандейских Бокаж. По своему внешнему виду — надменное и неприступное сооружение, немного таинственное и без всяких архитектурных излишеств, оно напоминает военное укрепление. Уже давно его используют как ферму, но дух ее бывшего, необыкновенного и загадочного хозяина витает там и поныне, хотя комнаты, где он обитал когда-то, находятся в полнейшем запустении. Владельцы фермы так и не решились использовать помещения, где жили шевалье и мадемуазель Виктория — единственная женщина, чью помощь он принимал. Непостижимо, но в наше просвещенное время причиной этого было не столько почтение к бывшему владельцу, сколько страх перед неким «присутствием». В этом краю найдется немало домов, где какой-нибудь убеленный сединами старик непременно знает его историю, или вернее истории, и рассказывает их, пересыпая шутками, восклицаниями и смехом, смешанными отчасти с удивлением. Ландро был и остался не похожим на жителей этих мест — крестьян и мелкопоместных дворян. Его почитали и поносили одновременно. Это был необъяснимый феномен. Он был, если хотите, нигилист, нигилист с большой буквы, нигилист абсолютный! Он восставал против любой признанной, официальной власти, был противником любого режима. Ландро служил Наполеону и участвовал в заговоре против него. Сражался за возвращение Бурбонов и ненавидел Реставрацию. Был злейшим врагом всех префектов и мэров, причем кем бы они ни были — бонапартистами, либералами или роялистами. Не верил в Бога и ненавидел духовенство. Ландро не питал уважения ни к чему, исключая, может быть, самого себя, хотя, казалось, пренебрежительно относился и к собственной персоне. Этот человек был словно одержим демоном, веселым и трагичным одновременно. Казалось, его пожирал какой-то внутренний неугасимый огонь. Радость он находил только в горьком, смрадном чаду кабака, держа в руке стакан вина, или в бою, сжимая рукоять сабли. Казалось, он метался в поиске сам не зная чего, может быть, самого себя? Постоянно преследовал какую-то печальную мечту, все время ускользавшую от него!

Местный летописец, седой, почтенный господин, писал в своих мемуарах: «В шевалье дю Ландро, казалось, был избыток жизненных сил, постоянно кипела нерастраченная энергия. Немногие, к коим имею честь принадлежать и я, в конце концов разгадали секрет его экстравагантных поступков, порой чрезмерно жестоких: страшное событие потрясло в детстве душу дю Ландро. Он хранил в себе видение, которое ничто не могло вычеркнуть из его памяти, хотя он не раз пытался от него бежать. Оно отравляло его существование, несмотря на все, что он пережил и преодолел впоследствии. Не пытаясь найти ему оправдание, я убежден, что именно оттуда берут начало его озлобленность и жестокость, презрение к человеку и внутренняя опустошенность, которые он пытался всеми средствами скрыть. Он чувствовал себя комфортно только в атмосфере хаоса и катаклизмов, даже природных. Однажды, когда внезапно разразилась гроза и все устремились в укрытие, он, вдыхая ее запахи полной грудью, оседлал Тримбаль и унесся, смеясь, навстречу стене дождя и всполохам молний. Я слышал от местных крестьян, что его присутствие вроде бы даже притягивало молнии. Они говорили, что грозы „идут за ним по следам“. Эти люди очень суеверны, а кавалер не ходил в церковь и не ладил с кюре, так что никто не осмелился подтвердить свои слова крестным знамением».

Как бы то ни было, шевалье дю Ландро появился на свет именно в грозу, ноябрьским вечером 1787 года. Дата нашего повествования может вызвать у читателя недоуменный вопрос: «Почему автор не пишет о нашем времени, которое переполнено яркими событиями?» Конечно, среди наших современников нередко встречаются люди, чьи характеры имеют схожие черты с характером дю Ландро. Но они не живут так, как могли бы и хотели бы жить. Связанные жесткими правилами нашего лицемерного, ханжеского общества, они не могут стать тем, кем стал Ландро, и жить так, как он жил. Кроме того, время теперь летит так быстро, потрясения в обществе так часты, что скоро последние свидетели того образа жизни, самобытного, простого, смиренного и непритязательного, исчезнут. Уйдут даже те, кто, подобно мне, сохранил только смутные воспоминания о том времени. Вот почему у меня вызрела внутренняя необходимость нарисовать портрет этого в чем-то типичного человека из минувшей эпохи, неясная тоска по которой возрождается вновь и вновь то там, то здесь: на крутых дорогах Вандеи; под сырыми сводами каминов, в которых воет ветер; в настороженной тишине увитых плющом и поросших мхом покинутых человеческих жилищ, некогда наполненных шумом, песнями, смеющимися детьми, лошадьми и собаками; в тихих чащах лесов в час, когда поднимается туман, слетает в гнездо последний ворон и просыпаются для ночной охоты совы. Я хотел бы, поскольку еще не скоро будет написано об этом, попытаться материализовать этот фантом, вернуть его образу живую, трепещущую плоть.

«Я часто спрашиваю себя, — пишет все тот же летописец, — почему подобные люди появляются на земле? Неспособные принести счастье своим близким, они и сами несчастны. Как могут они жить с грузом постоянного страдания, раздирающего душу? Но мне кажется, что смятение, которое испытывал Ландро, было вызвано не столько душевной болью, сколько какой-то непостижимой яростью по отношению к жизни, смешанной с вызывающим отчаяние вопросом к окружающему миру. Однажды, когда он, по его грубому по-солдатски выражению, „распахнулся“ передо мной, дю Ландро сказал, словно пролаял: „Да! Ты знаешь, что такое радость жизни! У тебя есть жена, дети, дом! И тебе этого достаточно! А я? Ничто в этой жизни не приносит мне успокоения, ничто меня не привлекает. Какого черта я делаю на земле?“ И он снова скрылся за своей обычной маской, устыдившись нечаянно вырвавшегося откровенного признания. Его смех, больше похожий на ржание, чем на смех человека, поставил точку в этой неожиданной исповеди».