— Ты с ума сошел! — выкрикнул он.

— Да!

— Так мы загоним лошадей.

— Тем лучше!

— Вдвоем нас будет слишком много, Десланд. Не будем пугать этих смиренных дам. Останься с лошадьми.

— Старайся держать себя в руках.

— Как ты себе это представляешь? У меня украли Нуайе, состояние, затем ферму. Теперь крадут Элизабет. Довольно! Первому, кого я заподозрю в том, что он хочет что-нибудь у меня украсть, хоть полено, я перережу глотку.

— Но никто не крал у тебя Элизабет!

— Нет, крал, старина. Кюре, святые сестры, вся эта поповская камарилья.

Он зазвонил в колокольчик, как погибающий человек, назвал себя громовым голосом. На сестру-привратницу это, казалось, не произвело никакого впечатления. Она провела его в приемную, потом вышла, следя за ним краем глаза и обронив по пути:

— Вы можете присесть, господин. Я сейчас предупрежу мать-настоятельницу.

— Она моя родственница. Пусть не валяет дурака!

— Это не в ее привычках, господин.

Перед ним, до самого потолка, высилась железная решетка. Ее перекрещенные прутья, с палец толщиной, были выкрашены в черный цвет. Отодвинулся занавес. Вошла мать-настоятельница в своем белом одеянии и черной накидке на голове.

— Рад вас видеть, моя дорогая Элали.

— Зови меня «мать моя» или «госпожа настоятельница», как тебе удобнее.

— Хорошо. Вот я и здесь, мать моя, из мяса и костей, правда, больше из костей, чем из мяса. Тот, кого объявили погибшим, но живой.

— Воздадим хвалу Господу нашему!

— Счастье мое зависит от вас так же, как и от него, если не больше.

— Что ты говоришь, дитя мое?

— Я говорю, мать моя, что место Элизабет Сурди не в этих стенах.

— А где же?

— В Сурди или в Ублоньер, в зависимости от нашего с ней решения. Конечно, я шучу, это она будет выбирать.

— Что за тон? Ты забыл, где находишься?

— Я больше не в казарме, не в строю, не правда ли? Я в святой обители. Моя грубость вас задевает? Надо было надеть перчатки перед разговором? Армия меня не облагородила? Неважно! Я привык выражаться ясно и четко. Я пришел забрать Элизабет, которая принадлежит мне. Она не супруга Господа, она моя жена.

— А разве вы обвенчаны?

— Наша свадьба должна была состояться! Элизабет ушла к вам не по призванию, а под давлением безнадежности. Она считала, что я мертв. А я жив. Ошибочный расклад.

— Юбер, жизнь души не карточная партия. Но я понимаю твое отчаяние и прощаю твое поведение. Но ты должен признать, как бы это ни было тяжело, что ложная весть о твоей смерти была только последней каплей воды, переполнившей чашу.

— Каплей воды!

— Ты не мог не знать о набожности Элизабет, ее любви к Господу нашему Иисусу Христу. Нужна была ничтожная малость, чтобы освободить ее от мирских обязательств.

— Речь шла не об обязательствах, а о событии, которое должно было произойти в ближайшее время, она мне обещала. И только по трагической случайности я не успел ответить… Однако, мать моя, это меня она предпочла Господу, я вас уверяю. Несчастная, как только увидит меня, не будет колебаться ни секунды.

— Ты, однако, богохульствуешь, шевалье. Ты стал таким нечестивцем, несмотря на свое имя!

— Это к делу не относится!

— Под властью своей страсти ты утратил христианское смирение. Я тебе повторяю: наша сестра Элизабет выбрала Бога, только Бога!

— Нет! — закричал шевалье, схватившись за прутья решетки так, что пальцы его побелели. — Если вы верите в то, что говорите, позовите Элизабет. Пусть она выслушает меня, один только раз! Наберитесь смелости!

— У меня хватит смелости, шевалье. Ты забыл, что у нас с тобой одна кровь.

Когда шевалье увидел за прутьями решетки исхудавшее лицо Элизабет, ее тонкие руки в широких рукавах, он застонал, как стонет зверь, попавший в капкан. Слова застряли в его горле. Из самой глубины его существа вырвался крик:

— Вернись!

— Слишком поздно, любимый мой. Я обещала. Все решено.

— Нет! Ты ведь еще не давала обет.

— О небо! Если бы я получила хоть одно письмо от тебя!

— Даже если бы я был генералом, мои письма не могли дойти из России. А я простой лейтенант!

— Но ты же написал мне из Дрездена, рассказывал о Великой армии, о пушках, о твоей кавалерийской дивизии, о короле Мюрате… Но о нас, нашей любви — ни одного слова.

— Я виноват. В эйфории начала… Элизабет, выслушай меня, посмотри на меня! Ты ведь всего лишь послушница, ты еще можешь уйти.

— Я дала обет Богу в своем сердце.

Лучше не описывать последующие сцены, слова и стенания шевалье. Мать-настоятельница положила им конец, сказав:

— Свидание не может больше продолжаться, шевалье. Господь понимает твою боль и, я надеюсь, простит бесчинства, ею вызванные. Пойдем, сестра, настало время прогулки.

Тогда этот безумец, эта горячая голова, вскочил на Тримбаль и объехал вокруг монастыря, окруженного высокой стеной, за исключением одного места, где зиял широкий пролом, закрытый оградой из переплетенных веток. Шевалье раскидал это непрочное препятствие и проник за ограду вместе с Тримбаль, не обращая внимание на увещевания Десланда. Он пустил Тримбаль вскачь через грядки с зеленью, между шпалер грушевых деревьев и самшитовых зарослей. Десланд последовал за ним, чтобы предотвратить возможную катастрофу, если это будет в его силах. Сестры прогуливались по аллеям, сложив руки на груди и бормоча молитвы. Когда появился этот обезумевший, они опешили, потом бросились все вместе к одной-единственной двери. Шевалье успел схватить Элизабет на скаку и поднять в седло.

— Ты моя. Я увезу тебя! — выкрикнул он.

Но когда они уже покинули стены монастыря, Элизабет пришла в себя и стала вырываться.

— Ты чудовище!

— Я тебя люблю.

— Ты мог сказать это раньше.

— Я тебя люблю!

— Я выбрала Бога, а не тебя, дьявола!

— Я тебя люблю.

— Пусти меня!

— Я тебя люблю!

Она ударила его по лицу. Так сильно, что разбила бровь. Показалась кровь.

— Я тебя ненавижу! Ты все погубил, все разбил, все растоптал, а теперь ты хочешь еще убить и память о тебе.

Копыта Тримбаль отбивали дробь по земле.

— Ах так! — воскликнул Ландро. — Хорошо! Я все погубил?

— Аббат Гудон говорил мне, что в тебе есть и прекрасное, и отвратительное. Теперь я знаю, что победило, и кто тебя на это толкает. Никто бы не осмелился сделать то, что ты совершил, без его помощи.

— Правильно, никто из наших. Они все ангелы, не так ли, или готовятся стать ими? Но я, Элизабет, разве я могу быть похожим на них?

Он взял себя в руки. Но его все еще била дрожь.

— Можно поверить, — произнес шевалье с глубокой горечью, — что любовь действительно исходит от дьявола.

— После всего, что случилось, как я могу тебя любить? Это всегда будет стоять между нами: нарушение обета, угроза проклятия.

— Не бойся ничего. Я отвезу тебя обратно. Я верну тебя твоему Господу…

— Он милосерден. Он тебя простит.

— Я не нуждаюсь ни в его милосердии, ни в молитвах во спасение погибающей души, ни в твоем личном ходатайстве. Я не нуждаюсь ни в чем!

— Откуда ты можешь знать?

— Я знаю, что стану тем, кого во мне видел твой аббат Гудон.

Он вернулся к главным воротам, тоже выкрашенным в черный цвет, окованным железом и гвоздями, забитыми в форме креста. Сестра-привратница открыла дверь. Мать-настоятельница стояла рядом.

— Я возвращаю ее вам, мать моя, такова ее воля. Я возвращаю ее нетронутой и чистой, клянусь честью!

— И своей душой, шевалье!

— Нет, Элали, у меня нет больше души. Этой клятвы я дать не могу, потому что ее унесла мадемуазель Сурди.

Настоятельница и сестра-привратница обняли Элизабет и повели ее к монастырской решетке.

— Стойте! Позвольте еще раз взглянуть на нее…

Потрясенный Десланд положил руку ему на плечо.

— Если бы у меня осталась хоть одна слеза, — произнес шевалье, — я бы ее пролил… о себе! Но у меня в сердце только шипы торчат и не выходят. Они там, там! Проклятье…