И как всегда, когда он проезжал по своей деревне Муйерон, он поклонился, сняв шапочку, большому распятию, установленному на площади, затем свернул на ухабистую дорогу, ведущую в Бопюи. Когда впереди показался белый шлагбаум, отмечающий начало поместья, сердце его похолодело. В этот момент стыд охватил его и желание повернуть обратно пронзило душу. Его коробила та комедия, которую придется ему играть, раздражал тот прием, который, несомненно, его ожидал. Кротость и доброта, с которыми, он был уверен, его встретят, как бы лишали его собственной воли и даже вызывали страх. Во всяком случае, они ужасно стесняли его, ибо он более всего на свете не выносил быть кому-нибудь хоть чем-нибудь обязанным, даже своей собственной жене.

Осенний день очень быстро клонился к вечеру. За деревьями парка проглядывал огромный кровавый шар солнца, большой, как полная луна, когда она зимним вечером сияет над заснеженной равниной. И черные стволы, и переплетение темных ветвей издалека напоминали пики и завитки металлической решетки — какое царство она закрывала, в какой мир запрещала входить бродячим душам? Справа вытягивались башенки нового Бопюи, замка, который господин де Катрелис позволил своей жене построить заново, конечно, в неоготическом стиле, но замок не раздражал так как другие псевдоготические строения и был вполне органичным для этих краев. Налево, наполовину ушедший в неровности луга, возвышался старый Бопюи, замок его детства, юности и первой любви. Еще ниже пламенело под лучами заката зеркало пруда. В волшебной атмосфере вечера все было неподвижно. Кроме отдаленного лая собаки, не было слышно ни звука. Четыре окна на первом этаже своими голубоватыми отсветами дырявили фасад нового Бопюи, затем другой этаж, и еще один посередине западной башни, и другой, наконец, со стороны подсобных построек. Черепичная крыша старого Бопюи слегка потрескивала, остывая от дневного, хотя и осеннего, но все же тепла, суровый фасад крепости хранил полное молчание, только по стенам ее метались блики от лампы работников фермы. Старый Бопюи, после того, как семья его оставила, превратился в мертвый дом. Застывший в своем одиночестве, мрачности и молчаливости, он словно оправдывал свою легендарную историю и навевал мысли о совершенных здесь преступлениях и колдовстве! Такое унылое впечатление заставило бы незнакомого с этой историей путника почувствовать, что здесь «все в прошлом». Но гулкая пустота этого дома, казалось, была «обитаема». Камни говорили каким-то глухим и странным языком, языком прошедших жестоких веков. Стены, поднимающиеся из чернильной воды рвов, казалось, продолжают жить интенсивной жизнью и таят в себе некие опасные секреты алхимии, выделяют из себя испарения неведомого яда. Однако именно эту высокомерную развалину господин де Катрелис предпочитал всем другим известным ему зданиям.

— Пошла, Жемчужина, храбрее!

Но в подбадривании он нуждался, пожалуй, больше, чем его лошадь. Казалось, этот последний поворот дороги — самый опасный. Наконец, медленно описав большую кривую вокруг ограды газона, бросив последний взгляд на солнце, скользящее под «деревом Иерусалима», он остановился перед крыльцом. Что это было? Минута откровения или торжество лицемерия? Передавало ли выражение его лица его подлинные чувства? Горькая судьба заставляла его усомниться в себе. На псарне, расположенной невдалеке от основного здания, залаяли собаки. Дверь открылась. Люсьен, управляющий домом, выбежал из нее на своих кривых ногах.

— О! Господин! Добро пожаловать. Это наш хозяин приехал.

Фелиси, самая старая служанка, выбежала, всплеснув руками.

— Невозможно, наш хозяин! Господь с нами!

Она повернулась и закричала куда-то в сторону:

— Это хозяин, он вернулся!

Ее голос прокатился под сводами коридора. Появилась мадам де Катрелис, сохранившая, несмотря на возраст, всю свою былую стройность и подвижность. Она была одета в отделанное белым мехом сиреневое платье. Он поспешил соскочить с ловкостью подростка со своего сиденья прямо на вторую ступеньку. Его большие руки обняли ее гибкую талию, а борода уткнулась в ее надушенную щеку.

— Добрый вечер, мой друг! Как доехали? — сказала она.

Это был голос юной девушки или очень молодой женщины!

— Превосходно, моя дорогая Жанна, если не считать, что я сломал ось на берегу Рошзервьера, Починка меня задержала.

— Однако вы очень быстро добрались с вашими тремя «лихачами».

Она употребила привычное для него выражение.

— Не очень, Жанна. Мои «лихачи» были послушны, как в сказке, но эти камни, которыми усеяны все наши дороги…

— Давайте войдем в дом. Я боюсь, что после быстрой езды вы можете простудиться.

Итак, поворот совершен! Он вновь стал мужем, хозяином этого дома, владельцем богатого поместья! Пусть волк сколько угодно воет под окнами Гурнавы! Господин де Катрелис не думает больше о нем. Он предложил руку жене, удивляясь тому, какое спокойствие она сохраняет и улыбается так, словно он вернулся из всего лишь недельной поездки. А ведь с того вечера, когда в гневе и исступлении он уехал, прошел почти целый год. Всю ту безумную ночь он мчался к своей мельнице. Жанна де Катрелис, несмотря на сдержанность, представляла собой чудо нежности и делала вид, что не помнит ничего из прошлого. Когда на нее упал свет люстры, он увидел, что она буквально цветет от счастья. Как и в прошлый раз, как всегда, она не предъявляла ему никаких счетов, не упрекала его ни в чем, лишь улыбка невесты и кровь, прилившая к щекам, оживляли ее лицо.

— Мой друг, вы, наверное, проголодались?

Она никак не могла привыкнуть к этому вычурному имени — Эспри и звала его просто «мой друг».

— Я действительно голоден, как волк.

— Стол для вас накрыт.

— Так, значит, вы поджидаете меня каждый день?

— Да, каждый день.

Он смог убедиться, что она говорит правду. Впрочем, мадам де Катрелис была неспособна лгать. Большой голубой бокал был на своем месте. Нож, ручка которого была сделана из ноги косули («моей первой косули») лежал на своем обычном месте. Кресло Людовика XIII, строгих форм, с зеленой листвой на обивке, словно протягивало к нему свои ручки. Он сел в него и осмотрел все вокруг; белую деревянную обшивку потолка с золоченой лепниной, высокие зеркала, обивку стен. Ничто не ускользнуло от проницательного взгляда охотника.

— О! — сказал он, — вы сменили обивку с пасторальными сценами?

— Она совсем обтрепалась.

— Вы хорошо сделали. Впрочем, любое ваше решение превосходно.

Он заметил вдруг жирное пятно на своей руке, грязь под ногтями и почувствовал себя неловко.

— Я помогал кузнецу чинить ось, — нашелся он, — не пожалуете ли вы мне чуточку воды?

— Не спешите. Бланш еще не спускалась. Анри еще в своей мэрии, он чересчур захвачен выполнением своих обязанностей там. Фелиси принесет вам немного теплой воды. Чем еще я могу быть вам полезна?

— Не беспокойтесь ни о чем.

В комнате, отделанной также светлыми тонами и меблированной в стиле Реставрации, плавал запах навощенных полов и лаванды. Перчатки и стек господина де Катрелиса лежали на круглом столике точно на том самом месте, где, возвращаясь со своих верховых прогулок, он привык их бросать. На бюро, около фарфоровой чернильницы, лежала стопка бумаги для письма, именно такая, которую он предпочитал, — голубоватая велень с водяными знаками цветков лилий. Его белье было сложено в ящиках комода в том же порядке, в каком он его оставил. Цветы украшали белоснежную вазу. Он поспешно переходил от одного предмета к другому, все проверяя с неистовством, с недоверием зверя, живущего в лесу…