— До чего же не везет мне, мой бедный Эспри! Представляешь, дурацкая лошадь совсем недавно врезалась в дерево и при этом, мерзавка, разбила мне бедро вдребезги. Ох, в эту осень несчастья так и сыплются на меня. А как ты поживаешь? Что-то у тебя кислая мина и неважный цвет лица, мой мальчик. Ты не хвораешь ли?

Господин де Катрелис напряженно всматривался в хитрое лицо тетушки, пытаясь угадать, какова на этот раз настоящая цель ее неожиданного визита. Старуха, несмотря на хромоту и все остальные свои несчастья, казалось, была явно в приподнятом состоянии духа. Он знал ее слишком хорошо и понимал, что она прибыла в Бопюи не просто так, наверняка задумала разыграть какой-нибудь фарс, на которые она была большая мастерица. Для начала она позволила ему немного посмеяться над собой, но, когда вся семья была в сборе, раскрыла наконец свои карты:

— Мне сказали, что ты бросил охоту, мой мальчик. Извини за фамильярность, но я ведь могла бы быть твоей матерью! Говорят, что ты теперь полон смирения, как епархиальный святой, и стал бояться волков. Катрелис, неужели это правда? Не верю. Скажи мне, что с тобой происходит на самом деле? Впрочем, может быть, интуиция меня обманывает, и эта бульварная газетка так на тебя повлияла?

Она вытащила из своей сумки пресловутую газету и стала нарочито долго разворачивать ее, потом не спеша прилаживать свое пенсне и, наконец, когда терпение господина Катрелиса было уже на пределе, с мрачной интонацией прочитала вслух:

— «Кто утверждал, что большие собаки не кусают друг друга? Эта старая поговорка была опровергнута вчера, на судебном заседании, куда господин де Гетт вызвал господина маркиза де Катрелиса…»

— Тетушка, я вас умоляю!

— А откуда ты можешь знать, что написано в этой статье, если никогда не читаешь газет? Мне-то прислал ее мой племянник из Кермантрена. Должна заметить, что автор статейки не лишен остроумия. Вот взять хотя бы такой его пассаж: «Но за какое же ужасное преступление отвечал перед судом этот еще бодрый и почтенного вида старик?..»

Маркиз впился пальцами в подлокотники кресла. Вся растительность, обрамлявшая его лицо и похожая на воротничок у волка, встала дыбом. Глаза стали почти черными. Но хромая еще не сложила своего оружия:

— Почему ты сердишься? Журналист вовсе не ругает тебя, наоборот, одобряет. Вот, послушай-ка лучше еще: «Это действительно замечательный старик, изумительный тип старого Нимврода. Своей бородой и седой шевелюрой, еще очень густой, он отдаленно напоминает Генриха IV…» Конечно, нельзя сказать, что тут он польстил тебе, чего стоит один только этот «старый Нимврод», но в этом, если разобраться, все же нет ничего обидного для тебя…

С резкостью вспугнутого зверя Катрелис встал, чуть не опрокинув кресло, бросился к двери и распахнул ее во всю ширь.

— Комедия! — воскликнула тетя. — Что это с ним? Никак приступ безумия?

«Мадам» побледнела:

— Ах, что вы натворили?!

— Да, я позволила себе пошутить, но всего лишь слегка, моя дорогая Жанна, ничего больше, ничего серьезного я в свои слова не вкладывала. Из этого молчуна слова не вытянешь, и мне захотелось его расшевелить.

— Разве вы его не знаете? — с укоризной сказала Жанна.

Жанна встала, извинилась, что вынуждена оставить гостью, и быстро вышла из гостиной. Лучше, чем кто-нибудь другой, она знала, что дремлет в глубине души Катрелиса, понимала, что он всегда и во всем остается большим ребенком, то надувшимся на весь мир, то ласковым, а то капризничающим, топающим ногами, когда взрослые пытаются урезонить его. Знала она и то, что он слишком горд, чтобы признавать свои ошибки. Отныне у нее не было уже ни малейшего сомнения, что все его обещания, все благие намерения начать жизнь заново рассыпались в прах, и он неминуемо вернется в свою Гурнаву. Она торопливо, почти бегом направилась к конюшне, но шла неловко, спотыкаясь на каждом шагу, ступая по острому гравию. На глаза ее наворачивались слезы, но она была не в силах сдержать их. Вытирая лицо от слез, она остановилась и перевела дух. Люсьен, следовавший за ней, нес в руках сапоги и тростниковую шапочку хозяина. Маркиз де Катрелис седлал Жемчужину. Услышав шаги жены, он повернулся к ней: это был другой человек! Глаза его смотрели куда-то мимо нее, лицо осунулось.

— Холодно, — сказал он. — Вам нужно накинуть что-нибудь на плечи.

— Не беспокойтесь о моем здоровье.

Оба взволнованные, страдающие, они несколько минут молча стояли, глядя в лицо друг другу, но были не в силах произнести ни слова. Наконец Жанна собралась с духом и первой нарушила молчание:

— Что же это, мой друг? Пара глупых фраз выжившей из ума старухи, и вы возвращаетесь в Гурнаву! А как же ваша любовь ко мне… к нам всем?

— Поверьте мне: я ничего не забыл. Вы все в моем сердце, все! Я нисколько не грешил душой, когда остался здесь, я искренне хотел сделать вас счастливой, клянусь. Но я не могу совладать с собой! Я боролся, Жанна, если бы вы знали, чего мне стоили эти дни в Бопюи!..

Он вынул из кармана письма, адресованные ему, с живописаниями подвигов волка и протянул ей. «Мадам из Муйерона» погрузилась в их чтение с немного преувеличенным вниманием, наивно надеясь, что, может быть, эта нехитрая уловка будет тем последним спасительным средством, что поможет ей удержать его или хотя бы оттянуть момент отъезда. А господин де Катрелис уже натянул сапоги и стал отдавать последние распоряжения слуге Люсьену.

— Если я убью волка, — говорил он, — оскорбление с меня будет смыто. Я смогу вернуться в Бопюи с поднятой головой, выиграю партию. Великолепный финал для моей жизни! Согласен?

— Я не понимаю вас.

— Это будет поистине удар мастера, он прикончит это дьявольское животное, и моя лебединая песня! Я исполню ее, и больше уже ничто меня там не задержит. А для оставшихся волчат и волчицы хватит и какого-нибудь новичка… Жанна, Жанна, ну почему вы плачете? Неужели я вызываю у вас жалость? Или вы меня возненавидели?

Он опустил голову и вздохнул.

— Конечно, вы вправе меня возненавидеть, я ведь вас обманул. Но у меня есть одно оправдание: я обманул также и самого себя. Я не заслуживаю такой жены, как вы. Что делать, есть материя, которая не годится на хорошее платье, а только на заплаты… Я признаюсь вам честно, что волк — только предлог. Фарс тетки тоже! Все — предлог, чтобы удрать отсюда… Прощай, Жанна…

— По крайней мере, обними меня. Так не расстаются.

Он сжал ее в своих объятиях до боли. И тогда она увидела, как слеза, задрожав, скатилась по его щеке и затерялась в бороде.

— А дети?

— Я прошу вас все им объяснить.

Он вскочил на лошадь, пришпорил ее, и уже, взяв с места, прокричал:

— Прости, Жанна… Про… Жа…

И кобыла, и шапочка, и черный редингот через минуту исчезли в конце аллеи.

— Вот все и кончено… Он уехал… Умчался… — пробормотала вслух «Мадам из Муйерона».

Она еще долго стояла совершенно неподвижно, с письмами в руках. Вокруг бродили лошади, Люсьен вертел в руках свой картуз, не зная, как себя вести.

— Господин твердо намеревался вернуться, сразу же, как сведет счеты с волком. В доказательство он не взял ни вещей, ни коляску. Он пробудет в Гурнаве недолго… У него нет с собой ни смены одежды, ни белья…

— В Гурнаве ему это все не понадобится.

— А жеребцы, мадам?

В сопровождении Бланш и «Эпаминонда», опираясь на свою палку, появилась тетушка де Боревуар. Она была все же немного смущена.

— Итак, — сказала она тем не менее по привычке с бравадой, — что еще выкинул твой бесценный супруг?

— Досадное происшествие, — сказал «Эпаминонд». — Скоро праздник Рождества, мы пригласили на него гостей. Не можем же мы все отменить, что подумают уважаемые господа о нас?

— Теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения, — отрешенно сказала Жанна.

Сухой и резкий, как северный ветер, старик маркиз бежал без оглядки от счастливой жизни, от нежности и дружбы, от безопасности и воспоминаний детства, в конечном итоге, от самого себя. Деревья, хижины, поля, леса и ручейки мелькали перед ним, как картинки в детском калейдоскопе. Он ни на что, кроме дороги, не обращал внимания, заставляя Жемчужину выкладываться полностью, без остатка. Из ее ноздрей толчками вылетал пар, грива развевалась, подобно знамени, цоканье копыт по мерзлой земле, раздававшееся через очень небольшие паузы, сливалось в один сплошной звук — звук нарастающей страсти. Ветер хлестал по его лицу, обжигал ребра. Сердце билось, как на наковальне, глаза застилала туманная пелена. Но может ли физическая слабость остановить человека, который одержим подлинной, великой страстью?