— Винокуров, Иващенко! — грозно прикрикнул Беленький. — Не забывайтесь! Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант.

Крупенин приказал продолжать занятия.

Снова — крутой поворот шеренг, лихой взмах рук, и взвод, как спаянный, ударил каблуками по хрусткому снежному плацу. «Поговорил, называется, воспитал», — с горечью подумал Крупенин. Теперь он досадовал не столько на Беленького и Красикова, сколько на самого себя, на свою неудачу и на то, что строевые занятия подходили к концу, не дав желаемых результатов.

— Разрешите песню, товарищ старший лейтенант? — не останавливая взвода, попросил вдруг Беленький.

— Давайте, — охотно разрешил Крупенин и опять загорелся надеждой: может, хоть песня человека прогреет. Не деревянный же он, в конце концов.

Беленький подал команду запевать. Курсанты как будто ждали этого момента, подхватили бойко, даже с присвистом:

Курсанты пели с удовольствием. И только Красиков в отличие от других шагал с плотно сжатыми губами.

Окончательно расстроенный Крупенин с досадой подумал: «Ну и дьявол с тобой, молчи! Только жаль все же, что так получается. А я ведь надеялся». Он посмотрел на часы и, тяжело вздохнув, медленно пошел к казарме. Он знал, что рапорт сегодня написать опять не сможет, что снова будет разговор об этом с Вашенцевым. А тут еще сомнение возникло, что, может, вообще не стоило ему соглашаться на курсантскую батарею, а лучше было попроситься куда-нибудь в ракетную часть, в такую же, например, как на Севере. И не было бы, наверное, теперь такой мороки.

На полпути между плацем и казармой Крупенина словно кто-то схватил за руку и мгновенно повернул лицом к плацу. Запел вдруг Красиков. Комбат сразу уловил этот отменный, с высоким взлетом голос, которому не было равных ни в батарее, ни во всем дивизионе. Уловил и застыл на месте, прислушиваясь. Но песня, как назло, оборвалась. Вместо нее со стороны плаца доносились только громкие отрывочные команды. «Ну ничего, — подумал Крупенин, — все-таки запел человек. Значит, есть у него характер, есть».

Придя после занятий в канцелярию, Крупенин быстро сбросил с себя шинель, потер озябшие руки и, усевшись за стол, начал писать. За какие-нибудь двадцать-тридцать минут он изложил почти все, что думал о Красикове. Но закончить рапорта все-таки не успел: помешал внезапно выросший в дверях полковник Осадчий.

— Я к вам, Борис Афанасьевич.

Крупенин встал и, выходя из-за стола, прикрыл рапорт лежавшей рядом газетой.

— Ну, как в новом году? — протягивая руку, подмигнул полковник. И тут же строго спросил: — А где же ваш орден? Почему нет ни ордена, ни колодочки?

Не ожидавший такого вопроса, Крупенин смутился и стал объяснять, что орден его прикреплен к мундиру, а колодку с лентой он приобрести еще не успел.

— Вот молодежь, — возмущенно покачал головой полковник, — «приобрести не успел», «прикреплен к мундиру»... Ложная скромность, что ли? А мы, знаете, свои первые награды в сорок втором под волжской Бекетовкой на шинелях носили. Прямо вот здесь, возле борта. И в бой так ходили. Не верите?

— Почему же, верю, — сказал Крупенин и чуть было не признался, что и он бы сейчас носил свой орден с радостью, да нет ее, радости-то: хлещут и хлещут батарею одни неурядицы. Но промолчал. Зачем, в самом деле, откровенничать, да тем более с человеком, который для него, можно сказать, еще полная загадка.

Понял полковник заминку старшего лейтенанта или не понял, но сразу переменил разговор.

— У вас как со временем? — спросил он. — Может, посвятите в подробности истории с иностранным самолетом? Я за этим, собственно, и пришел.

Крупенин тяжело вздохнул, давая понять, что сейчас у него нет времени заниматься воспоминаниями.

— Ну, может, не сейчас. Давайте встретимся вечером? — предложил Осадчий. — Обязательно только. Надо же, чтобы люди знали, за что наградили вас. А то куда ни приду, спрашивают.

— А что рассказывать, товарищ полковник? Выполнили боевую задачу, вот и все.

— Ох, и скромны вы, товарищ старший лейтенант! Никак вас не раскачаешь, хотя бы в личном деле описали все подробно. Так нет и там. Листал я сегодня...

— Верно, там нет, — согласился Крупенин. И тут же вспомнил, что есть у него где-то в чемоданах тетрадь, в которую он записал в свое время всю эту историю шаг за шагом, очень подробно. Вот ее-то и мог бы показать он вместо беседы: авось выручит. И он предложил: — Записки свои могу принести вам, товарищ полковник.

— Записки? — не понял Осадчий. — Какие записки?

— По ходу событий. Ну, вроде дневника, что ли, — поправился Крупенин.

— Понятно, понятно, — обрадовался полковник. — Давайте, почитаю непременно, с превеликим удовольствием. Только побыстрей, если можно. — И уже мягко, по-свойски, прибавил: — А насчет ордена... само собой. На грудь — без всяких отговорок. И не колодку, нет... Орден! Пусть все видят.

Когда полковник ушел, Крупенин минут пять растерянно стоял посредине комнаты. И чего это ему вдруг стукнуло предложить тетрадь вместо разговора? Никому ведь не показывал ее до сих пор, да и сам очень давно, не заглядывал в нее, а тут словно кто за язык дернул. Но как бы там ни было, идти на попятную теперь поздно.

Крупенин энергично прошагал по комнате, потом, сдвинув газету с недописанного рапорта, уселся за стол. А когда в казарме стали сгущаться сумерки, он быстро поднялся наверх, к командиру дивизиона, и положил перед ним свое трудное сочинение.

Вашенцев в это время листал Дисциплинарный устав, старательно подчеркивая что-то и выписывая к себе в блокнот. Окинув коротким, сухим взглядом вошедшего, он сказал с сумрачной иронией:

— Для вас готовлю. Повешу в канцелярии. Чтобы не забывали, как выполнять приказания.

Крупенин молчал. Он не умел и не любил оправдываться.

Вашенцев бегло просмотрел рапорт и с сожалением сказал:

— А я ведь думал, что серьезного командира мы получили, зрелого.

«Когда это он так обо мне думал? — удивился Крупенин. — Разве при первой встрече?»

Тогда стоял теплый осенний день. В золотистом от солнца воздухе лениво раскачивались белые паутинки, в раскрытое окно тянуло из степи не знакомыми для Крупенина травяными запахами. И Вашенцев под стать погоде выглядел очень приветливым. Узнав, что приехавший офицер долгое время служил на Севере, откровенно признался: «Будь моя воля, я давно бы всех местных «академиков» заменил именно на таких вот командиров из дальних гарнизонов».

«Академиками» Вашенцев называл людей, которые, окончив училище, остались здесь командирами взводов и батарей, не побывав ни в каком другом гарнизоне. «Птенцы желторотые», — говорил он, искренне возмущаясь. Не ругал он одного только лейтенанта Беленького. Этого, наоборот, даже подхваливал, всячески подчеркивая его особенную строевую выправку, любовь к спорту и дисциплинированность.

— Значит, вы утверждаете, что разговор Красикова об уходе из училища — разговор несерьезный? — продолжал Вашенцев, постукивая ладонью по рапорту.

— Да, утверждаю.

— Выходит, и мне заявил он об этом тоже по легкомыслию?

— Вероятно, так.

— Тогда разрешите спросить вас: для чего мы будем держать в своем дивизионе легкомысленного, несерьезного человека?

— Эта несерьезность юношеская, товарищ майор, — объяснил Крупенин. — Она может быстро пройти. А наша задача...

— А наша задача выговора получать, — резко сказал Вашенцев: — Нет уж, спасибо за такую задачу. И вообще я не понимаю, Крупенин, для чего создавать всю эту неразбериху? — Вашенцев многозначительно вскинул брови.