— Вот что, Красиков. Рапорт подать вы, конечно, можете, это ваше право. Но как командир и как товарищ советую: не спешите. Я понимаю, неприятно, когда ругают, да еще наряд вне очереди дают. Скверно это. Но отчаиваться, падать духом не следует. Подумайте, Красиков. Хорошо подумайте. С родителями посоветуйтесь.

Красиков тяжело вздохнул и, ничего не ответив, ушел.

Оставшись один, Крупенин снова вернулся к письму Саввушкина. Ему хотелось понять, что же все-таки заставило человека сделать этот странный, загадочный шаг: написать, да еще в самый канун Нового года.

«А может, и нет в этом ничего загадочного? — подумал Крупенин. — Может, просто не сумел я понять человека? Не добрался до сути, как говорит Осадчий?»

Но как бы там ни было, а чувствовал себя Крупенин сейчас все-таки неважно. Ведь не кто-нибудь, а именно командир батареи возился с Саввушкиным, а теперь изволь получить: не проявил внимания, не убедил. Также может сказать ему потом и Красиков. «А все же бережет он автограф друга или нет?..»

Крупенин спрятал письмо в карман и вышел из канцелярии. Красиков стоял посреди огромной пустой казармы. Лишь у входной двери маячил еще один человек — дневальный, сменивший Красикова, комсорг батареи Иващенко. По-гусиному вытянув шею, дневальный смотрел в ближнее окно на ярко освещенные окна клуба, где, как на киноэкране, люди размахивали руками, прихлопывали в ладоши и быстро кружились в каком-то энергичном и веселом танце. Заметив командира, батареи, Иващенко отступил от окна, сказал, улыбаясь:

— Ось гопцуют лихо, товарищ старший лейтенант.

Крупенин знал, что приехал Олесь Иващенко в училище из-под Чернигова, что село его называется Цыбуля, а по-русски — лук. Но знаменито оно не луком, а специальным сортом огурцов «пикули», которые присылает ему частенько мать в небольших стеклянных банках, и он щедро угощает ими товарищей. К строгому воинскому порядку и жесткой дисциплине Иващенко привык очень быстро — как будто родился и вырос военным человеком. Буквально на второй или третий день после экзаменов, когда нужно было вымыть полы в казарме и курсанты, не ожидавшие такого приказания, растерялись, Иващенко первым скинул гимнастерку, притащил два ведра воды и сказал: «Ох и гарна вода, хлопцы, подывытесь». И ничего вроде не было в его словах смешного, а все засмеялись и тоже стали снимать гимнастерки.

Потом, когда полы были вымыты, а курсанты, довольные своей работой, отдыхали у распахнутых настежь окон, Иващенко придумал новое: «А шо, хлопцы, як нам и рамы и стекла зараз вымыть? Ось гарно буде!» Кто-то тут же подсказал с хозяйской деловитостью: «Тогда и двери заодно обработать можно». «Правильно, нехай и двери краще станут, — согласился Иващенко. — Хиба ж нам воды жалко». А вечером на первом комсомольском собрании, где Иващенко единогласно был избран комсоргом, курсанты решили генеральную уборку проводить каждый месяц, чтобы порядок в батарее был «як у доброй жинки на велики святы».

Вообще Иващенко был чутким и отзывчивым курсантом. Два дня назад он сам попросил лейтенанта Беленького назначить его в праздник дневальным по казарме.

— Значит, гопцуют, говорите? — переспросил Крупенин.

— Точно, — подтвердил Иващенко. — Як на Черниговщине, де гопцуют все дивки... де гуляють парубки!

— Очень веселый народ — украинцы, грустить не любят. — Крупенин старался говорить погромче, чтобы привлечь внимание Красикова. Но Красиков не повернулся даже, он стоял, опустив голову, занятый своими грустными думами. Крупенин подошел поближе и спросил:

— Где же ваша гитара, Красиков? Она жива?

— Жива, — буркнул Красиков. — Вон в шкафу лежит.

— Может, дадите побренчать ради праздника?

— Охота есть — пожалуйста, товарищ старший лейтенант.

— Есть охота. Давайте.

Красиков посмотрел на командира с удивлением:никогда человек не играл, а тут загорелся. Но за гитарой все же сходил и, как полагается, проверил настройку.

— Нравится мне ваш инструмент. Звук у него какой-то особенный, — сказал Крупенин, пробуя тугие, неподатливые струны своими не очень уверенными пальцами. Когда-то, в юности, он играл на гитаре и на балалайке одну вещицу — «Светит месяц». На нее и сейчас надеялся. Но как ни приспосабливался, как ни нащупывал нужных звуков, мелодия рвалась и гасла, будто спичка на ветру у неопытного курильщика. Красиков долго смотрел на командира своими безучастными ореховыми глазами и вдруг не выдержал, сказал:

— Не так вы, товарищ старший лейтенант, зажимы на грифе делаете. Давайте покажу.

Этого-то как раз и ждал Крупенин. Он знал, что Красикову начать только нужно, а потом, когда он разойдется, его всей батареей не остановишь. Так, по крайней мере, бывало раньше в свободные вечера. Но сейчас Красиков, показав, как нужно играть «Светит месяц», вернул гитару командиру и отошел в сторону.

— Чего же вы? Сыграйте что-нибудь, — попросил Крупенин, — из своего... волжского...

— Не могу.

— А вы попробуйте.

Красиков не ответил, только еще больше нахмурился.

— Ну это вы зря. Нельзя вступать в новый год с таким настроением. — Крупенин попробовал снова заиграть, но пальцы по-прежнему никак не ладили со струнами. И он положил гитару на тумбочку.

— Послушайте, Красиков. — Крупенин в упор посмотрел на курсанта: — Вы секрет хранить умеете?

— Секрет? — недоверчиво переспросил Красиков. Но, увидев, что командир настроен совершенно серьезно, заинтересовался: — А какой секрет, товарищ старший лейтенант?

— Небольшой, но все же... — сказал Крупенин вполголоса. — Только вам доверяю. Учтите.

Он вынул из кармана письмо Саввушкина и протянул его Красикову. Тот прочитал несколько строчек и твердо, не колеблясь, сказал:

— Не верю я, товарищ старший лейтенант. Ерунда это.

— И я не очень-то верю, — вздохнул Крупенин. — Но ведь зачем-то написал человек. Да и себя ругает уж очень сильно. Тоже непонятно.

Красиков стал читать дальше уже внимательнее. Потом он долго смотрел на подпись, повертывая письмо и так и этак, как будто сомневался в его достоверности.

— Знаете что, — предложил ему Крупенин, — жили вы с Саввушкиным вроде неплохо. Напишите ему, расспросите, как ой там... Уж вам-то он сообщит все, без утайки. Хорошо?

Такого оборота Красиков не ожидал и даже не сразу нашелся, что ответить командиру: согласиться или отказаться. Но его самого уже разбирало любопытство: неужели все, что написал Саввушкин, правда? И верилось, и не верилось. Подумав, он согласился:

— Хорошо, товарищ старший лейтенант, напишу.

— Ну вот и договорились.

У двери внезапно возник шум, резкий, веселый, на всю казарму. Два вернувшихся из клуба курсанта сходу принялись показывать свое артистическое мастерство дневальному.

Высокий, голенастый блондин Яхонтов, заломив на затылок шапку и приняв царственную позу, отважно вызванивал на балалайке какую-то очень быструю пляску. Другой — маленький, верткий, как юла, Винокуров, крутился возле приятеля, то приседая и раскидывая руки, то лихо по-петушиному подпрыгивая и хлопая ладонями по коленям.

Обеспокоенный поднятым шумом, Иващенко упрашивал плясунов:

— Ну, хлопцы! Ну хиба ж так можно!

Он глядел то на них, то на командира, которого плясуны не замечали.

— Стой, Олесь, не воркуй, для тебя же стараемся, — сохраняя царственную позу, сказал Яхонтов.

— И давай прихлопывай! — в тон ему крикнул Винокуров, не переставая выкручивать свои замысловатые коленца.

Крупенин, чтобы выручить смутившегося дневального, энергично зааплодировал. Весельчаков словно кто-то схватил за руки: они мгновенно вытянулись и виновато уставились на командира.

— Что это вы? — улыбнулся Крупенин. — С такта сбились, что ли?

— Так точно, сбились, — косясь на товарища, ответил Яхонтов.

— И в клубе сбивались, когда вам аплодировали?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, в клубе не сбивались.

Крупенин подошел ближе к весельчакам, дружески подмигнул:

— Не та, значит, овация. Так, что ли?