Выйдя из жилища Деркача, товарищи распрощались и отправились в разные стороны. Щука пошел к Житнему торгу, а Деркач двинулся по направлению главной площади города Подола, на которой помещались и ратуша, и ряд всевозможных лавок, а Семен отправился к Скибе, но, к сожалению, не застал радушного старика дома; впрочем, жена его, худенькая, благообразная старушка, предупрежденная уже Скибой о приезде Семена, встретила своего гостя самым радушным образом. Долго ожидал Семен возвращения самого Скибы, но не дождался и должен был отправиться в отведенную ему на ночлег светлицу. Но ни физическая усталость, ни мягкая пуховая постель не могли заставить его сомкнуть глаз и не нагоняли благодетельного сна. В темноте молчаливой ночи ему рисовался тихий образ Галины, то с устремленным на него кротким, ласковым взором, то с потухшими от горя очами, то с выражением отчаяния и ужаса на бледном исстрадавшемся лице.

Под утро его думы превратились в грезы, близкие к сновидениям, которые еще более истерзали его наболевшее сердце… Но чуть зимнее солнце осветило высокие гонтовые крыши домиков Кудрявца, он был уже на ногах. Не сообразив даже, что время было еще чересчур раннее, он потихоньку вышел

из

И мать и дочь он застал уже на ногах; обе они страшно обрадовались раннему гостю и тому, что он назначил своим товарищам сойтись в ихнем доме. Пани цехмейстрова отправилась тотчас же хлопотать о сниданке, а Семен остался с Богданой. Разговор, естественно, перешел тотчас же на Галину. Так как новостей пока еще не было никаких, то Семен стал расспрашивать Богдану о Галине, о ее житье-бытье за время его отсутствия, и Богдана с удовольствием рассказывала ему все, что знала о своей подруге; о том, как Галина тосковала по нем, как она побивалась, когда пришло ложное известие о его смерти, как просилась у отца в монастырь.

Все эти рассказы, доказывавшие глубокую любовь Галины, наполняли сердце Семена безмерной нежностью, но вместе с тем делали еще более острой и жгучей боязнь потерять это дорогое, любимое существо.

Уже и сниданок был на столе, уже хлопотливая хозяйка устала даже угощать с прынукою своего гостя, а Деркача и Щуки все еще не было, и это начинало сильно тревожить Семена, а вместе с ним и Богдану. Но узнав, что они сговорились сойтись здесь к полудню, Богдана совершенно успокоилась и принялась трунить над Семеном, что он начал поджидать их еще до света. Семен и сам посмеялся над собой, но ждать, ничего не делая, было для него невыносимо мучительно, а потому он выразил желание сходить еще раз к Балыке и поразведать, нет ли там чего нового. И Богдана, и пани Мачоха одобрили его намерение и посоветовали ему еще сыпнуть предварительно серебром между челядью.

Семен попрощался пока со своими друзьями и быстро зашагал к усадьбе Балыки. Подойдя к воротам, он только что хотел постучать в них, как вдруг фортка отворилась и, к величайшему изумлению Семена, перед ним появился сам войт киевский Яцко Балыка.

— Боже! Ясный пан войт! Так вы уже вернулись? — вскрикнул он радостно, совершенно забывая, что Балыка уже не питал к нему прежних приятельских чувств. — Слава богу! Значит, и Галина вернулась вместе с вами? А я…

— А тебе же, хлопче, какое дело до моей дочки? — перебил его сурово Балыка.

При этом вопросе лицо Семена выразило явное недоумение, и он даже отступил шаг назад.

— Какое дело? Да разве вы, пане войте, не признали меня?

— Я-то признал! Как не признать такого молодца, дошли ведь и до нас чутки, — ответил едко Балыка, — а вот ты так, кажется, не признал нас, коли даже шапки не потрудился снять с головы.

— Простите, шановный пане войте, — произнес поспешно Семен, сбрасывая шапку и почтительно кланяясь старику, — обрадовался очень, забыл все… Вчера только прискакал в Киев и прямо к вашей милости, а здесь все заперто на замок, пан войт, говорят, выехал с дочкою чуть свет, а куда и зачем — никто не знает. Ну, мне уж в голову такие думки, думаю, а что как правда, что Галину…

— Да какое тебе дело до моей дочки? — перебил его снова войт. — Гей, слушай ты, иди себе лучше своей дорогой и не заступай мне шляху.

— Как, пане войте, да неужели же вы и вправду забыли?..

— Что забыл?

— Да то, что обещали отдать за меня Галину, когда я стану мастером.

— И останусь честным, богобийным горожанином, — добавил Балыка, пронизывая его суровым, грозным взглядом.

При этих словах Балыки лицо Семена покрылось ярким румянцем.

— Пусть-ка выйдет тот мне навстречу, кто говорит, что я не остался таким, — произнес он запальчиво и затем продолжал уже спокойнее, стараясь овладеть собою — Я знаю, пане войте, что этот коршун, этот злодей Ходыка, распустил обо мне по городу недобрые, постыдные наговоры, будто бы я за грабеж да за разбой сидел в Нюренберге в темнице.

— А ты, может, станешь уверять, что не был там? — перебил его войт.

— Был, довел меня до этого тот харцыза, только не за разбой, не за грабеж попался я туда, а за долги, которые я наделал через этого проклятого грабителя Ходыку!

— Слушай, ты мне здесь честных и верных горожан не смей порочить, если не хочешь попасть сейчас же в куну, — произнес угрожающим тоном Балыка. — Да стоишь ли ты сам хоть пальца этого Ходыки? Ишь, ловко как выдумал! Але рассказывай это кому хочешь, только не мне!

— Клянусь вам, пане войте, всем, что есть у меня святого на свете, — могилою матери, спасением души…

— Годи!! — крикнул грозно войт и с гневом стукнул палкой по мерзлой земле. — Не вспоминай по крайней мере своих несчастных родителей! Клятвами хочешь прикрыть свои паскудства? Я сам, слышишь, сам своими глазами читал бумагу, присланную нам от нюренбергского магистрата, которою извещались мы, что ты за разбой и грабеж взят мийской стражей в тюрьму.

— Бумага от нюренбергского магистрата? Что я за грабеж… за разбой? — повторил Семен, как бы не понимая произнесенных войтом слов, и подался назад.

— Так, так, — повторил Балыка, пронизывая Семена сверкающим взглядом, — что ты за грабеж и разбой попал в вязныцю и приговорен к каранью на горло.

— Святый боже! — вскрикнул Семен и всплеснул руками. — Так, значит, и на такое гвалтовное дело не побоялся пойти этот проклятый Ходыка?

— Ты слышал, что я тебе обещал, — перебил его грозно Балыка. — Тебе мало того, что ты осрамил навеки память своих родителей, так ты еще хочешь порочить и других честных людей и прикрывать свои постыдные вчинки гнусной ложью? Ложь тебе не поможет, и не удастся тебе опорочить Ходыку, потому что Ходыка здесь ни при чем: привезли нам этот папир наши же торговые люди, и они сами в магистрате посвидетельствовали и присягли на том же. Так что ж, ты станешь уверять нас, что и они лгали?

— Да, лгали, лгали! — вскрикнул запальчиво Семен. — Все это ложь, все это ошуканство, фальшованье папер. Все это дело рук Ходыки! Это он их подкупил и намовил марносвидчиты[44] против меня.

— Еще бы, еще бы, — произнес язвительно Балыка, не спуская с Семена полного презрения взгляда, — да разве был на свете такой злодий и розбышака, чтобы признался в своем грабеже: всегда виноваты люди.

— Пане войте, — заговорил взволнованным голосом Семен, с трудом сдерживая охватившее его негодование, — видит бог, что я люблю и уважаю вас, как родного батька, но и самому батьку своему не дозволил бы я так называть себя! Выслушайте же меня, поверьте мне… Конечно, нет у меня зараз в руках никаких доказов, кроме клятв и слов, но если мои слова, если мои клятвы ничего не значат для вас, то дайте мне срок, дайте время, и я докажу вам, что все это ложь и обман, что все это подстроил, — как, каким образом, еще не знаю, — но клянусь вам, что это подстроил он, этот аспид, этот кровопийца Ходыка, для того чтобы захватить мое майно и отбить у меня Галину…

— Старая песня! — перебил его Балыка. — Шесть вирогидных людей, подвойное, значит, число, присягли на том, так ты уж того… не паскудь даром клятьбами своего языка… и не смей мне в очи лаять честных и значных людей!