Это сообщение смутило и Богдану и Щуку; конечно, они оба верили, что ни на что подобное не способен Семен и что все это поклепы Ходыки, но Богдана, не зная правных статутов, а зная хорошо этого сипаку лавника, испугалась его подвохов; Щука же понимал, что магистрат может потребовать формальных доказательств и что добыть их из далекой чужой стороны нелегко, а потому тоже встревожился.

С минуту все молчали. Первый прервал молчание Щука.

— Д-да, погано, — протянул он, — ну и хитер же этот Ходыка! Постой, — обратился он живо к Семену, — а ты был у Скибы?

— Был, вчера не застал, а сегодня виделся.

— Ну и что же, рассказывал ему?

— Рассказал все. Он, даруй ему боже за то здоровье, обещал помочь, советовал подать в магистрат позов и за наследство, и за оганенье чести…

— А у старого дядька ты был? — спросила живо Богдана.

— Нет, не был, прямо сюда зашел…

— Чего ж ты медлишь? Ведь вечер уже не за горами, а дядька Мачоха может опять куда-нибудь выйти.

— Нет, друзи мои, торопиться не к чему; теперь уже мне все равно, — ответил Семен и махнул безнадежно рукой. — Что мне до добр моих и даже до оганенья чести, коли они вырвали из рук моих мою единую голубку, силою, гвалтом обвенчали ее…

— Ну, думаю, что честь дороже всего! — заметил Щука.

— Говорю тебе еще раз, друже, что войт наш на такой грубый гвалт не здатен, — заговорил убежденным тоном и Щука. — Они упрятали Галину, но мы еще можем отыскать и спасти ее; нужно только, чтобы ты был на свободе, а для этого поспеши к Мачохе. Я сам проведу тебя.

— Пойду, пойду уже, друже, — согласился Семен, — только дождусь прежде Деркача, узнаю хоть, поехал ли вместе с Галиной и Ходыка?

— Деркача? — изумился Щука. — Да разве ты не заходил за ним?

— Ах ты, боже мой, — Семен с досадою ударил себя рукою по лбу, — у меня из головы вышло то, что мы вчера уговорились с ним. Ну, сейчас же побегу к нему.

— Нет, нет, — остановил его Щука, — ты поменьше показывайся на людях, я мигом слетаю и приведу его сюда.

Он поднялся с места и направился было к выходу.

В это время отворилась дверь, вошла пани Мачоха и объявила с изумлением, что у ворот стучится какой-то бородатый татарин и требует непременно, чтобы его впустили к Богдане.

Озадаченная Богдана не успела еще и решиться, что ответить на такое требование, как на пороге двери уже появилась внушительная фигура в богатом турецком халате и в шитой золотом шапочке.

— Даруй, пышная крале, мою смелость, — произнес он звучным голосом, — это вина их, — указал он на изумленных гостей Богданы, — обещали сами познаемить, да, как видно, казав пан кожух дам, та й слово його тепле!

— Что? Кто это? — вскрикнули Семен и Антон.

— Ха-ха! Не узнали? Опять не узнали? Вот какие у меня приятели, панно!

— Деркач?!

— Да он же, он! — И мнимый татарин, сорвав привязанную бороду, расправил свои запорожские усы.

— Футы, господи! Ей-богу, он самый! — обрадовался Щука. — Вот это, любая панно, тот самый характерник, о котором я говорил. Ишь, нарядился татарином, чтобы пугать люд крещеный.

— Меня-то не испугает, хотя бы нарядился и чертом, — ответила со смехом Богдана.

— О? Я таких люблю! Чтоб и самого черта оседлали!

— На свою ж голову! — заметил Щука.

— Да полно тебе, друже, лясы точить, — прервал Деркача Мелешкевич, — скажи лучше, был ли там, где обещал, и выведал ли что-либо?

— Видишь же, был и выведал; все выведал до цяты! — произнес самодовольно запорожец.

— Ну-ну? — обратились все к нему с нетерпением.

— Ходыка дал Балыке каруцу и четверку вороных коней с своим машталиром.

— Ходыка?! — вскрикнул Семен и ухватился одною рукою за спинку кресла, а другою за грудь.

— А сам же он отправился вместе с Галиной? — спросил Щука.

— И сына своего, дурного Панька, взял ли тоже с собой? — добавила Богдана.

При этом вопросе запорожец смутился, проворчал что-то невнятное и почесал с досады затылок.

— Так это, значит, выведал все до цяты? — вскрикнула весело Богдана и разразилась звонким смехом, чем еще больше смутила славного рыцаря.

С некоторым трепетом душевным подходил Семен к убогому жилищу Мачохи. Старика Мачоху он знал еще с детства, да и все в Киеве, от мала до велика, знали и уважали древнего праведного старца. Появление его вызывало во всех какое-то особенное настроение, в присутствии его умолкали смех и шутки, на устах замирала малейшая ложь, и как-то жутко становилось за неправедно проведенные дни. И теперь он, Семен, должен был появиться перед его строгим проницающим в душу взглядом, как вор, разбойник, грабитель. Но душа его чиста, а потому он не потупит ни перед кем взгляда! Семен бодро махнул головой и смело направился к маленькой, вросшей в землю хатке Мачохи, уже видневшейся вдали.

Хотя во дворе было еще светло, но в комнате уже ютились по углам сумерки. У окна налево с раскрытой на коленях книгой сидел сам старик. Седая, как лунь, голова его была опущена на грудь. Темное морщинистое лицо, окаймленное длинной серебристой бородой, глядело строго и печально. Он не читал; скорбный взгляд его был устремлен поверх книги куда-то далеко-далеко в небесную даль.

Старик был настолько погружен в свои мысли, что даже и не слыхал, как вошел Семен. Семен остановился у дверей и, увидевши, что Мачоха не замечает его присутствия, произнес громко:

— Добрый вечер, шановный, почесный панотче!

Мачоха поднял голову и перевел свой взгляд на Семена.

— Кто это? И по какой причине пришел ко мне? — произнес он тихим ровным голосом.

— Я Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотаревского.

— Памятаю.

— К твоей милости, отче.

— Что могу учинить для тебя? Я не знаюсь с зацными и сильными мира сего.

— Правды ищу я, панотче славетный, а не силы, и к тебе пришел просить ее.

— Правды? — из груди старика вырвался тихий вздох. — Что же случилось? Садись здесь, расскажи мне все щиро, как было…

Семен опустился на указанное Мачохою место и прерывающимся от волнения голосом рассказал ему о том, что проделал над ним Ходыка, а также о последнем заявлении Балыки.

Молча слушал Мачоха Семена.

— Так, так, — произнес он задумчиво, когда Семен умолкнул, — слыхал я, говорили мне уже, что обидел тебя сильно Ходыка, только не знал я докладно, как. Ох, Ходыка враг, большой враг. Что же ты хочешь, чтоб я для тебя сделал?

— Помоги мне, отче, на милость, ганьбу с доброго имени моего отца снять. Если я останусь здесь, — пан войт грозит мне, что упрячет меня в темницу, если уйду из города, — значит, подарю Ходыке кривду и гвалт, учиненные им надо мной. Потому-то и прошу я славетного, любого всему Киеву батька умолить Балыку, чтобы дозволил мне остаться здесь в городе искать правды и суда над Ходыкой.

— Зачем?

Семен с недоумением взглянул на дряхлого старца.

— Всякому дорога и своя жизнь, и свое доброе имя, панотче, а еще дороже жизнь и счастье коханой людыны. Я хочу вернуть себе свое честное имя, хочу вернуть захваченное Ходыкой мое добро, хочу отыскать Галину и оправдаться перед горожанами киевскими.

— И больше ничего? — произнес строго Мачоха, устремляя на Семена пристальный взгляд.

— Что же могу я сделать ему? Ищу только своего, заграбленного.

— Ох-ох! — вздохнул глубоко Мачоха. — В том-то и все горе наше, что всякий только за свое горе встает, только своего заграбленного ищет, а до чужой, общей беды и байдуже! Да знаешь ли ты, почему ограбил тебя Ходыка?

— Как не знать? Всякий знает, какой он грабитель!

— Не потому, не потому, — Мачоха печально покачал головою. — В назидок панству суть и грабители, и воры, да люди могут борониться, потому что есть у них свое право и свой закон, а у нас всякий пан, всякий сутяга может чинить и насилие, и грабеж, потому что паны стараются всеми силами подтоптать наше право под ноги, потому что всякий можновладец может вламываться залюбки в наши дела, и не обеспечаю тебя даже в том, что завтра же, по наущению Ходыки, воевода не повесит тебя на воротах великого замка.