Коротко взвизгивали сабли, отрубавшие руки, головы летели в снег волосатыми шарами. Русские клинки на остриях несли смерть, расчищая дорогу к свободе. Бежали шабуры, наступали армяки.

Федор Дека на целую голову возвышался над толпой осаждавших его кочевников, бешено размахивал шашкой, тяжело ухал, будто рубил дерево. Дека рубился с хохотом — так казалось кочевникам. Кыргызы в страхе подались назад. Но толпа сзади давила на передних, и казака прижали к какой-то повозке.

Дека выломал оглоблю и пошел изворачиваться среди потных халатов, круша напиравших. Одноглазый кыргыз коротко вскинул руку с копьем-сулицей, но сделал это слишком поспешно. Зубчатое копье пробило распахнутую полу Декиного полушубка. Не успел Федор освободить полу от копья, как его тяжело, с потягом, ударили по голове. Шапка казацкая вдруг огрузла, на околыше проступила кровь. Потом его ударили сзади; в голове зашумело, перед глазами пошли разноцветные пятна. «Пропал», — с равнодушной усталостью, как о ком-то постороннем, успел подумать Федор.

Одноглазый поднял лук, почти в упор целясь в Деку. И в то же мгновение невдалеке раздался взрыв, от которого одноглазый выронил лук, и кочевники в ужасе отшатнулись назад.

К Федору со всех сторон бежали казаки.

Пятко Кызылов пристрелил одноглазого. Двое томских татар (они уже не первый год правили цареву службу) с веревками набросились на здоровенного калмыка.

— Ну, как, Федь, не оглушило? — с тревогой заглянул в глаза Деке Пущин.

— Я-то ничего, — вымученно улыбнулся Дека, — как остальные?

— Почти все в целости! — успокоил его сотник. — Бажена чуток поцарапали копьем. За тебя я шибко спужался. Экая гурьба навалилась, еле выручили. Пришлось остатний мешочек зелья запалить — для громкости.

Орду, как тайгу ветром, развернуло в обратную сторону. Луна отрубленной головой выкатилась из-за кряжей, разлив по лесистым увалам желтый свет. Видны были разрозненные группы кочевников, уходивших в тайгу. Головешки костров, разметанные возле юрт, снопы стрел, завернутые в кожи, мусор да опрокинутые казаны — следы неряшливого, торопливого пребывания людей — все, что осталось от становища юртовщиков.

Казаки спешили уйти с гиблого этого поля, чуть не стоившего жизни целому отряду. Некоторые замешкались, ища в этом хаосе съестное. Заглядывали в юрты, запускали руки в казаны. Найдя мясо, исступленно вонзали зубы в куски, жевали будто всем телом — плечами, грудью, животом, и казалось, никакая сила не могла отогнать отощавших людей от еды. Дека уже успел оправиться от удара и теперь вместе с Пущиным метался среди кыргызских юрт, силой оттаскивая голодных казаков от снеди.

Он-то хорошо знал, чем Для голодающего оборачивается обильная мясная еда. Обжорство после девяти голодных недель смерти подобно!

…Из-под полозьев убегала дорога. Под усыпительный их скрип постепенно обступала, обволакивала, наваливалась на казаков предательская дрема. В отроги Алатау слепыми щенками тыкались мохнатые звезды. Временами одна из небожительниц стремительно падала, распуская огненный хвост, и снова все окутывалось мраком. Морозной порошей сверкала на небе Лыжня Охотника — Млечный Путь.

К рассвету кыргызские кони увезли казаков далеко от бранного поля. Объятые немотой за санями шли полоненные кочевники: одни — равнодушные к своему унижению и покорные, другие — все еще воображавшие себя князьями: надменные взгляды, на лицах маски напускного презрения, и нужен был крепкий догляд, чтобы они не дали тягу при первом же удобном случае. Пленники были в добротных халатах и шабурах — казаки захватили степняков побогаче. Ишей и тут утек. Не таков был князь Ишей, чтобы попасть в руки казаков. В разгар сечи, когда русская пищаль грохнула возле самой юрты, полоснул князь кинжалом по пологу, выполз через прореху и — к коню. Вскочив на коня, вихрем понесся вдоль Кондомы, уводя за собой часть юртовщиков. Выстрелы доносились уже издали, а Ишей все нахлестывал своего бахмата, вымещая бессильный гнев свой на боках скакуна; обезумевший конь храпел, роняя хлопья пены с боков.

Эта позорная неудача породила в князе суеверный страх перед загадочным характером пришельцев. Страх перед казаками толкнул Ишея Номчина к единению с недавними его врагами — джунгарами. Для степного владыки оставался загадкой русский сотник Иван Пущин, сумевший совершенно непонятным образом из пленника превратиться в победителя.

Сотник сдержал слово и отпустил аманатов, и поползли вместе с ними по улусам слухи об «огненных духах» и храбрости бородачей.

Много легенд витало вокруг имени Деки. Слухи блуждали по аилам, обрастая домыслами. И как прежде всякое слово начинали с имени Ишей Номчин, так теперь твердили: «казак», «урусы», «воевода». Дотоле неведомая сила стояла за словами теми, сила, все нараставшая и способная подмять под себя улусных владык. Беднякам-абинцам уже чудился крах кочевых князцов, конец опустошительным их набегам и поборам.

С русскими татары связывали спокойную жизнь, без междуусобиц и кровавых набегов степняков. При ближайшем знакомстве с пришельцами кузнецы уразумели, что бородатые русины не только храбры, но и не жестоки. Пожалуй, даже великодушны. Они умеют посылать гром и молнии из железных палок, приставленных к плечу, но они не убивают и не уводят в плен всех способных носить оружие, как это делают кочевники. Присмотревшись к пришельцам, аильчане притомских улусов нашли такое соседство выгодным: кыргызы урусов побаивались, сами же урусы жен у кузнецов не уводили, детей не отнимали и помышляли не о войне, а о согласии.

С новыми аманатами Пущин связывал расчеты на богатый выкуп: ведь это была кочевая знать — лучшие и средние улусные люди[12] и даже три улусных князца. Сотни черных улусных людей гнули на князцов спину; на вольных предгорных выпасах паслись бесчисленные княжьи табуны. Татарские предгорные сеоки в долинах Кондомы, Мундыбаша, Мрассу платили князцам албан[13]. А сами они были вассалами сильных мира сего — джунгарских тайшей и монгольского Алтын-хана и отдавали львиную долю албана им.

Сотник переводил взгляд с обносившихся казачьих однорядок на халаты князцов, шитые из добротного джунгарского сукна, теплые, из дымленных овчин, тулупы степняков, прикидывал: «Выкуп надобно имать мягкой рухлядью. А уж на соболя опосля любую лопоть сторговать можно. Опричь соболя, можно, конечно, тоже и смушки принять: каптуры[14] из них вельми хороши, да и душегреи добрые. Хоз[15] бы ишшо с них стребовать на сапоги да замши на рукавицы»…

Растаяла, как дым, отступила, ушла опасность; пришли ей на смену мысли о выкупе — успокаивающие, дремотные. Голова сотника тяжело повалилась на плечо Деки, полулежавшего в санях, и он провалился в глубокий, тяжелый сон.

После пущинского похода в Кузнецы, закончившегося победой казаков над пятитысячной ордой, кузнецкие люди почувствовали невольное уважение к отважным русинам. Поняли татары, что кочевники — весьма слабая защита от русских ясатчиков. Небольшой отряд Пущина развеял в прах легенду о непобедимости степной летучей конницы. Многие паштыки стали искать поддержку русских воевод и были приведены к шерти на верность государю Василию Иоанновичу. Первым шертовал русским абинский паштык Базаяк.

Еще за восемь лет до похода Ивана Пущина несколько томских казаков пытались собрать с кузнецких людей ясак, и абинцы едва их не убили. Только вмешательство Базаяка спасло служилых от расправы.

Два года спустя казаки ходили в Кузнецы снова и так же неудачно. Несколько худых соболей венчали этот тяжелый поход.