- Одним словом, вы здесь инкогнито! - рассмеялся папаша Лаубе. - Ну ладно, ладно. Никому слова не скажу. Собственно говоря у меня и нет языка-то настолько я привык держать его за зубами. Знаю, что у меня - только уши. А языка - нету.

Папаша Лаубе исчез в глубине коридора с гусарским мундиром и брюками в руке, а Дюри, уверенный, что блестяще справился с задачей, прямиком отправился в Винернойштадт, не дожидаясь конца парада и приезда гессенского князя, которому предстояло отобедать в красной столовой Лаксенбергского дворца.

Между тем уже сильно пылила дорога со стороны Вены, откуда полагалось появится блестящему кортежу и длинной веренице экипажей и всадников. Часовой на башне караулил миг, когда подать сигнал, возле орудий уже стояли артиллеристы, чтобы дать приветственный салют, кони гусаров Планкенштайна нетерпеливо рыли копытами землю, но Дюри все это ничуть не волновало. Он думал. Что вот император начнет одеваться, уже натянул на себя мундир и вдруг слышит, что-то хрустит в кармане. Смотрит: какая-то бумаженция, читает ее. Сердце его смягчается, и он тотчас же шлет конного нарочного, который через миг помчится во весь опор с приказом немедленно освободить узника Миклоша Акли. Ой, только бы он не примчался в Винернойштадт раньше него: Дюри хотел бы переброситься словом- другим с вышедшим на свободу Акли.

И он заторопился домой. Не слишком подолгу отдыхая по пути в трактирах, так что очень скоро очередной камешек, выпущенный им из пращи, застучал, запрыгал по полу камеры Акли. Миклош жадно принялся читать бумажку, примотанную ниткой к камешку: "Ваше письмо положил в карман императору. Думаю, результаты последуют"

И они последовали. Очень даже скоро. В том смысле, что в одну из ночей Акли тайно перевели в какую-то другую тюрьму. А господина Бернота - в виду его "подорванного здоровья" - отправили на пенсию. А поскольку здоровье у начальника было как у быка, он принялся гадать, какая же у него болезнь. Скорее всего император нашел письмо в своем мундире, но вычитал из него не про невиновность Акли, а про то, как плохо охраняют узников в тюрьме Винернойштадта.

Тем временем и в Венгрии заметили, что не впервые уже честнейших людей, будто какие-то драгоценности, венское правительство для надежности упрятывает от глаз людских под замок. Достаточно проявить симпатии к Наполеону, и человек вдруг исчезает из общества, и никто не знает - куда. Так что венгерский парламент в острой дискуссии потребовал, чтобы венгерские политические заключенные были судимы венгерскими судами.

Отеческое сердце императора размякло в горьком соусе венгерских обид, и появился милостивый императорский указ о переводе венгерских политических узников, где бы они ни находились - в Ольмютце, Куфштайне или Винернойштадте - в венгерские тюрьмы. Ну что ж, если им больше нравится отечественная тюремная плесень, въедающаяся в их легкие с осклизлых казематных стен, пусть будут счастливы, сидя в своих родных застенках...

Так Миклош Акли и оказался в Братиславе: в новой темнице, при новом начальнике тюрьмы. Пусть, по крайней мере, родное небо улыбается ему сквозь круглое свинцовое окно. Правда, только маленький его лоскуток. Так окончательно был погребен в темнице "королевский шут". Теперь он больше не сможет ни писать писем, ни получать их. И чернил и бумаги ему тоже больше не давали, сколько он ни умолял начальника тюрьмы, говоря, что хочет написать книгу. Начальник был истинным венгром и отговорил узника от этой мысли: нельзя с одной лисы две шкуры драть, хватит с человека того, что он сидит, да чтобы он еще и книгу при этом писал! Если нет никаких указаний о применении строгого режима, так что же его заставляет писать книгу? Отдохните лучше несколько годков. Вдруг времена переменятся. Мир тоже не лежит все время на одном боку. Возьмет да и перевернется, если ему вдруг вздумается.

Глава VII

Рождество в Бурге

Мир не перевернулся, но повернулся, особенно если глядеть на него с колокольни венского собора святого Стефана. И старая Европа обрела тот самый образ, который многим так нравился - судачащей тетушки из кафе. Болтовня и сплетня шепотком, казалось, заглушили гром пушек. Наполеон разводится с Жозефиной и женится на дочери австрийского императора Марии-Луизе. Уже начинался и дипломатический зондаж. "Это ли не сон? О, господи боже, из каких же странных ниток, удивительными челноками ткешь ты полотно нашей истории!

Словом, мир поворачивался, правда, только медленно. И времена года, сменяясь, бежали быстро, быстро. Как у них заведено. Тут уж и Наполеон ничего не может изменить. За летом пришла осень, за ней последовала - зима! И прекрасное морозное рождество подкатило в своей белой шубке (хотя корсиканец кое-где запятнал, расцветил ее белизну красными розами).

Рождество и масленица во все времена были мещанскими праздниками в Бурге. На масленицу император самолично обмывает ноги старым нищим, в канун рождества - раздает подарки семье, чтобы весь день все творили только добрые дела.

Поэтому накануне рождества он не подписывает никаких государственных документов (ведь от государственных документов ничего доброго не проистекает). Смертных приговоров тоже не утверждает, гражданских тяжб не разрешает (то, что хорошо одной тяжущейся стороне - наверняка плохо другой). Короче говоря, на рождество император не делает ничего, а значит не может сделать и ничего плохого. Напротив, уже рано утром он посылает мешочек золотых талеров для раздачи бедноте, жертвует на три сгоревших храма - по сто форинтов на каждый. И это соблюдается так строго, что если бы за истекший год в империи сгорели бы только две церкви, то министры сами подпалили бы третью. До завтрака император отправляется в усыпальницу капуцинов - помолиться у гробов своих опочивших супруг. Число их сильно возросло, но все равно к девяти утра он заканчивает все благодеяния и садится завтракать. Поскольку его величество в сочельник соблюдает пост до самого восхода вечерней звезды, то на завтрак ему подают только рыбу, фрукты, мед, токайское вино. Испив последний бокал, он удаляется в свой рабочий кабинет, где принимает князя Меттерниха²², преемника графа Штадиона (Штадион уже давно в прошлом), который докладывает ему о внешнеполитических делах, группируя полученную за прошедший день информацию, с великим усердием (новая метла исправно метет!) развивает свои изящные, как паутина, планы и замыслы на шахматной доске Европы.

- Давайте всегда поступать только мудрейшим образом, дорогой князь, только мудрейшим! - возвещает император, зевнув.

- Беда в том, что ты не всегда знаем, что мудренее, - возражает Меттерних, недовольный, что планы его не восхитили господина.

- Как будет угодно Всевышнему! - набожно заканчивает император.

Меттерних иронически улыбается.

- Этого маловато, ваше величество: Всевышний - он не специалист по австрийской внешней политике.

- Ах, князь, князь! - возмущается император.

Пока его святейшее величество (таков был принятый в ту эпоху титул австрийского государя) совещается с министром иностранных дел, в передних уже начинают собираться "отростки двора". Окружение императорского окружения. Будто старая давно выкинутая мебель возвратилась на свои прежние места, они заполняют коридоры: бывшие фавориты, отправленные на пенсию старички, "личные бедняки" и приживалки императора, обнищавшие фрейлины бывших государевых жен, няни-кормилицы, воспитавшие своим молоком его детей, гувернантки, учившие престолонаследника Фердинанда (ну эти за работу разве что подзатыльник заслужили), подружки детских игр принцессы Марии-Луизы, бывшие камергеры императора, перешедшие на другие должности, иначе говоря - все те, кто, кружась возле трона как мухи вокруг сахарницы, впитали в себя привычку всегда находиться поблизости от нее. Император считал своим долгом каждый год на рождество принимать их и одаривать - в соответствии с рангом и положением каждого из них.