А после занятий Витька снова сердито ворчал:

—Дуры, дуры проклятые! Руки у них чешутся, вот и хочется им их о мою лысину потереть.

И так каждый раз, как в заколдованном круге.

На этот раз нежный голос Евгения Эдуардовича произнёс:

— А где мой любимый ученик, неужели заболел? – будто крючком вытащил булькающего Витьку из-за тонкой колонны.

— Тоже мне, любимые танцы.

Евгений Эдуардович протянул руки к Витькиной макушке, тот попробовал увернуться, но мягкая ладонь учителя танцев всё-таки успела достать его и погладить. И, как будто зарядившись электричеством от Витькиной жёсткой поросли, Евгений Эдуардович хлопнул в ладоши:

— Так, пожалуйста, взвод, стройся в две шеренги, — затем нежно, по-матерински добавил: — Сегодня будем разучивать вальс. Тапочки все взяли?

— Да, все, — разноголосо ответил взвод.

— Тогда быстренько переоденьтесь!

Взвод с тихим неудовольствием стал переодеваться в жёсткие кожаные на скользкой подошве тапочки. После этого устоять на жирном, лоснящемся от мастики полу было непросто. Ноги разъезжались по ёлочкам паркетных клёпок.

— Движения вальса совершаются в три такта, — плавно, словно крыльями разводил руками Евгений Эдуардович, при этом успевая легкими прикосновениями погладить пиджак, поправить узел галстука, потрогать волнистые приглаженные волосы. Затем он плавно, почти не касаясь паркета, пролетел по квадрату фойе, помогая себе счётом: раз, два, три.

— На прошлом занятии мы уже разучивали шаг вальса. Ну-ка, Витенька, покажи, как ты это усвоил. Ты помнишь? – он попробовал погладить Витьку, но тот повернулся, буркнув:

— Ещё бы!

Евгений Эдуардович кивнул:

— И начали. Раз, два, и…

Витьку то ли заколдовали, то ли расколдовали, и будто всю жизнь это и делал, он, показалось, вдруг взлетел и, не хуже Евгения Эдуардовича закружился над волнами паркетного озера.

— А теперь все начали, — хлопнул в ладоши Евгений Эдуардович, и суворовская братия, не давая разъезжаться ногам, под счёт «раз», «два», «три» зашаркала по фойе вальсовым шагом, начиная движение с правой ноги. И самым главным для многих в этот момент было удержаться на полу и не завалиться, не растянуться посредине зала или где-нибудь у колонны.

— Раз, два, три, — повторял Евгений Эдуардович, — взвод скользил по паркетному катку, изображая движения вальса.

— Хорошо, очень хорошо, прекрасно, великолепно получается, — подбадривал Евгений Эдуардович взвод, у которого главные усилия затрачивались на удержание равновесия.

— Всё, стой, вернуться в исходную позицию, — захлопал в ладоши Евгений Эдуардович, — а сейчас попробуем начать движение с левой ноги. Настоящий офицер должен уметь танцевать вальс как в одну, так и в другую сторону.

Начинать движение с левой ноги хорошо в строю, но закручивать вальс в обратную сторону было так же неудобно, как писать справа налево правой рукой. На счёт «три» Санькины ноги разъехались, он, пытаясь удержаться, схватил Толю Декабрёва за гимнастёрку, тот Рустамчика, тот тоже успел за кого-то ухватиться, и на счёт «раз», взвод повалился, как костяшки от домино, и барахтался на волнах паркета. Только Витька сумел удержаться в этой свалке и прижаться к колонне.

— Плохо! Вдруг вам придётся бывать в Польше, что вам тогда скажут? – Евгений Эдуардович приподнял взвод и вернул его в исходное положение. Затем хлопками вновь приказал двигаться ногам. Взвод неуклюже, как цирковой медведь, заскользил по паркету, и только Витька грациозно, бабочкой, порхал по залу, будто все свои одиннадцать лет только и вытанцовывал.

— Мальчики, продолжаем, продолжаем! – подбадривал Евгений Эдуардович. – Научитесь танцевать, я приведу настоящих партнёрш – девочек из тринадцатой школы.

— Ещё чего не хватало, — бурчал за всех Серёга Яковлев, — одеколон на них растрачивать.

— Пусть эти Танечки и Леночки сами с собой танцуют, — скривился Витька и провёл рукой по макушке.

—О-хо-хо-хо-хо, — тоненько засмеялся Евгений Эдуардович, — вы просто не понимаете, как это прекрасно с девочками танцевать… — И разбил взвод по парам.

Саньке достался Витька, тот был за партнёршу.

— Начали, начали, — сухо затрещали хлопки учителя, и Витька тут же принялся возмущаться:

— Что тебе мои ноги – ступеньки? Ты что на них как на половиках топчешься?

— Не нравится, иди к своей Танечке!

— Ладно, наступай, — вдруг погрустнел Витька. – Это лучше, чем по лысине против щетины и при этом ещё сюсюкать…

А после уроков он вдруг признался Саньке:

— Там не все девчонки дуры. Есть одна нормальная. Она по лысине не гладит и красивая. Знаешь, какие у неё волосы, как из золота с серебром. Вот закончу кадетку, стану курсантом и женюсь на ней. Тогда Женя Эдуардович, наверно, будет старым и беззубым, и она на него не будет как на картошку с колбасой смотреть. Только из-за неё и хожу, — и вдруг Витька так больно сжал Саньке руку, что тот сначала услышал хруст своих пальцев, а уж потом скривился от боли. – Только молчи, понял? Чтобы никому не проболтался. А то все смеяться будут. Вот в девятом классе или даже в восьмом можно будет, тогда мы не такими глупыми будем.

Фамилия учителя пения была Волынский. Это слово объединяло в себе ветер, море и волны. Входил он в класс так стремительно, что дежурный не успевал скомандовать: «Взвод, встать! Смирно!», торопился докладывать и промахивался. Учитель пения пролетал мимо и не садился, не падал, а бросался на стул. И стул кряхтел под напором его могучего тела.

Но если бы кому-то вдруг удалось его заход отснять на киноплёнку, а потом очень медленно прокрутить всё на экране, то сначала все бы увидели, как в кабинет пения просовывается длинный, как английский ключ, нос, потом с залысиной голова, потом спускающиеся волнами до плеч волосы и последним из двери показалось бы огромное тело в мятом и вытертом до блеска чёрном костюме, расстёгнутой рубашке, верхняя пуговица от которой болталась на нитке.

Начиная урок, Волынский вскидывал руки и взмахивал ими, как пеликан крыльями перед полётом.

—Музыка – это прекрасно, — начинал он. – Нет ничего прекраснее музыки, — продолжал он. – Музыка – это гармония мира, — не заканчивал он, и говорить непонятно о музыке учитель мог часами. И если бы за сорок пять минут урока Волынский успевал вдолбить всё сказанное в головы суворовцев и столько же наиграть на аккордеоне, то бедные головы потрескались бы, как перезревшие яблоки.

На аккордеоне он играл, закрыв глаза, не глядя на класс, который в это время свободно обсуждал события дня минувшего и дня предстоящего. Даже лучший ротный запевала Валера Галкин и тот занимался серьёзнейшим, но далёким от урока пения делом. Он усердно доставал из чернильницы-непроливашки мух, которых напихал туда на предыдущем уроке естествоиспытатель из первого взвода Гриша Голубков. Однажды Волынский так глубоко увлёкся, поставив на проигрыватель пластинку с первым концертом Чайковского, что просидел с закрытыми глазами весь урок. Он наслаждался гармонией великого произведения, пока диск не отыграл. В это время взвод, не зная, чем заняться, беспокойно ёрзал на стульях. Кто рисовал на промокашках, кто играл в крестики-нолики; Серёга считал, сколько на свои сбережения сможет купить пирожков после новой реформы, и только Валера Галкин продолжал вытаскивать мух, всецело отдавшись содержимому чернильницы, не менее чем Волынский необъятному миру музыки. Когда отзвенел звонок, Волынский, несмотря на громаду собственного тела, взлетел со стула, посмотрел через окно куда-то вдаль и взмахнул руками:

—Вот это шедевр. Это гармония мира! Это прекрасно… Это вам не какие-то тюни-муни!

Взвод уже сложил тетради в сумки сержантов и поднял головы. Валера Галкин задержал на весу ручку с мухой на пёрышке, не успев тридцать пятый раз окляксить промокашку.

— Это вам не какая-нибудь дрянь, — свернул нос в уничижительной гримасе Волынский и визгливо, подёргивая огромным телом, пропел: