Это была нижняя точка. Настоящее падение в пропасть после апогея, достигнутого всего два года тому назад, когда в Германии на выборах 1912 года социал-демократическая партия получила около 4,25 млн голосов из 12 млн избирателей, и Европа, как писал Бродель, стояла «у края социализма». Но трезвость, с какой мы сегодня оцениваем ту или иную ситуацию, легко нам доставшаяся, не должна помешать нам разобраться в механизме, определившем столь плачевный исход. То был механизм неизбежной, прогрессирующей интеграции, которая является оборотной стороной вхождения в систему. Русским социал-демократам («большевистской» фракции) было легче противостоять неодолимой силе, которая захватила всех остальных: само положение вне закона и открытое противостояние самодержавию оберегало эту партию от патриотических тенденций. В Италии тоже сложилась особая ситуация: не зря Энгельс указывал в своем «завещании» 1895 года, что «романские» партии все еще являются по сути экстремистскими и мало привержены выборной парламентской борьбе. В самом деле, итальянские социалисты, разобщенные, подвергаемые после Капоретто[328] давлению и прямому шантажу, лучше умели противиться все более разнузданной оргии патриотизма.

Такое положение вещей не сложилось в одночасье. Опасность войны в Европе существовала и в предшествующие годы. Со дня на день все ожидали столкновения между империалистическими державами. Вильгельм II не делал тайны из своих намерений; Франция всегда была готова к реваншистским выпадам из-за Эльзаса; Англия не могла потерпеть, чтобы Германия, чей флот увеличивался с каждым днем, оспаривала у нее мировое господство, и всеми средствами пыталась добиться союза с Россией, натравить этого гиганта на восточные границы Рейха. Таков был расклад сил. Поражает тон одного письма Энгельса, написанного в октябре 1891 года, когда в воздухе носилась опасность войны против союза России и Франции. Старый патриарх, напуганный такой перспективой, пишет: «В случае победы России мы будем раздавлены. А потому, если Россия начнет войну, — вперед, на русских и их союзников, кто бы они ни были. /.../ Мы еще не забыли славного примера французов 1793 г., и если нас к тому вынудят, то может случиться, что мы отпразднуем столетний юбилей 1793 г., показав при этом, что немецкие рабочие 1893 г. достойны санкюлотов того времени»[329](!). А в письме, относящемся к следующему году, договаривается до того, что в Германии «революция может произойти только из армии». В общем, смычка различных Шейдеманнов[330] с правительством во имя родины идет издалека.

И находит — в этом, следует отметить, и состоит специфика немецкой ситуации — подготовленную почву в межклассовой солидарности, которую во имя «германской», «органичной» демократии прилежно взрыхляли как власти, так и интеллигенция в те месяцы массового безумия летом 1914 года. «Не должно быть никаких разногласий между классами и конфессиями, между вышестоящим и нижестоящим, между культурным и некультурным, — твердил Виламовиц, светило Берлинского университета, в своих «Речах военного времени». — Единство — залог здравия нашего народа. Сын князя и благородный вождь социалистов скрепили его своей кровью. Да будет проклят тот, кто пытается подорвать его!» (например, еврейка Роза Люксембург, которая разъясняет, рискуя жизнью, что «главный враг» находится в собственной стране...)[331]. Вот что еще говорил в эти месяцы Виламовиц:

Молодой Либкнехт не ошибался, когда называл армию кузницей консенсуса.

Есть некие исходные декорации, среди которых появляется на свет Третья республика. Это — массовый расстрел нескольких десятков тысяч коммунаров. Маршал Мак-Магон, руководивший операцией и устроивший «кровавую неделю», и генерал Галлифе, который после расправы над коммунарами «благородно» отказался от продвижения по службе, ибо «одержал победу над французами», в равной мере ответственны за это славное деяние. Мак-Магон даже стал президентом республики (1873-1879), сразу после Тьера (1871 -1873). Мак-Магон насчитал около пятнадцати тысяч «расстрелянных на месте»; по подсчетам генерала Аппера[333] их было семнадцать тысяч, а Жорж Буржен[334], хоть и намеренно занижая оценку, считал, что убито было никак не меньше двадцати тысяч[335]. Однако же более выверенные данные, от Альбертини[336] до Бонфуа[337], гласят, что расстреляно было не менее тридцати тысяч человек[338]. Это число охватывает лишь казни, производившиеся «на месте». Следует добавить к этой «первой», отмеченной дикой яростью, волне репрессий бесконечные судебные процессы над сорока тысячами арестованных; 10 137 из них были приговорены к разным мерам наказания, включая высшую. К этим цифрам надо добавить сотни расстрелов, произведенных в самый момент «прорыва» и захвата повстанцев, которые шли сдаваться, все еще с оружием в руках. «Население, — писал Максим Дю Камп[339] в своем монументальном труде «Конвульсии Парижа» (1878/79), — проявило низменную жестокость. После двух месяцев навязанной им Коммуны обыватели и не пытались обуздать свою ярость; с каждым днем она возрастала стократно, производя омерзительное впечатление». Исходные декорации включают и это тоже: яростную враждебность большинства, доносы по малейшему подозрению.

Даже в наш жестокий XX век редко случалось, чтобы столько людей было расстреляно за один раз. А в те времена это было неслыханно. Победители избрали путь массового уничтожения противоборствующего класса, решившись истребить всех активных участников социально-политического переворота, потерпевшего поражение. Прекрасный пример расправы над целым классом в самом сердце «цивилизованной» Европы, более того — в ее признанной столице. Буржуазия решила продемонстрировать, что вполне способна применить «методы 93-го года» и против «четвертого сословия» тоже. Когда пытаются, а такие попытки предпринимаются не один год, установить, «кто начал» затяжную «гражданскую войну», прошедшую через весь XX век, следовало бы иметь в виду этот важный прецедент.

Последующие конвульсии, натужное воздвижение «республики», в которой «республиканцы» явно не составляли большинства, опасность реставрации монархии (она не удалась из-за смехотворного упрямства графа Шамбора, «законного» наследника и потенциального Генриха V: тот отказывался принять трехцветное знамя и требовал восстановить лилии на белом фоне); партийный альянс между орлеанистами и бонапартистами, которые стремились установить новую монархию выборным путем; неудавшиеся государственные перевороты — все это в конце концов отодвинуло на второй план сам чудовищный акт рождения республики, заставило забыть о нем. Ослабление, на долгие годы, социализма во Франции после такого «классового геноцида» было, наверное, определяющей чертой Третьей республики — по крайней мере до Первой мировой войны. Амнистия осужденным коммунарам была первым требованием, с которым левые силы вышли на парламентскую арену. В рядах «республиканцев» (в сущности, под этим термином подразумевался немонархический «центр») враждебность по отношению к Коммуне не ослабевала: репрессии, которые проводил Тьер, «способствовали тому, что республика получила поддержку в провинциях»[340]. Жаль, что казненные коммунары не смогли по достоинству оценить того, что они были принесены в жертву во имя Республики, им и в голову не могло прийти, что победившему «большинству», будто какому-нибудь первобытному идолу, понадобятся человеческие жертвы.