Может также статься, что Геродот придал, как уже было сказано, особую значимость данному эпизоду — а это несомненно, ибо весь диалог вертится вокруг «скандального» предложения Отана, — не иначе как желая пролить свет на приоритет персов в том, что касается демократии (дискуссия происходит за десять лет до реформ Клисфена, которые в афинской традиции явились наиболее вероятной «точкой отсчета» для демократических опытов).

Некоторые археологи утверждают, что на греческой земле в городских слоях повсеместно встречаются следы агоры, которая в свою очередь представляет собой признак практики «собраний»[84] того или иного рода. В архаическую эпоху на Ближнем Востоке местные общинные формы представительства могли включать в себя демократические процедуры в зародыше: общие собрания, назначение ответственных лиц. В таких случаях принято говорить о «первобытной демократии»[85]. Однако включение общин, которые на локальном уровне как будто предвосхищают народные собрания греческих городов, в рамки все упрочивающегося и ограничивающего местные инициативы имперского порядка отнимает у этих первых опытов какую бы то ни было возможность предстать перед глазами Античности неким этапом в истории «демократических институтов». Даже в рамках еще более обширной Римской империи в целом ряде городских общин сохраняются и процедуры, и институты, характерные для структуры демократического «полиса». Речь, однако, идет в основном об урезанных формах самоуправления, хотя случается, что время от времени в отдельных местах происходит «прорыв» к былой независимости, что влечет за собой, ipso facto[86], возвращение практики демократии в ее полном объеме. Пример тому — Афины во время войны Суллы с Митридатом[87] (88-87 до н. э.), проходившей на территории Греции. Независимость (полная суверенность) и демократия идут рука об руку. Тому есть немало причин, но одна из них, основная, самым глубинным образом связана с античным понятием гражданства и демократии как сообщества вооруженных людей.

В самом деле, исходным будет вот какой вопрос: кто имеет гражданство? Нужна ли свобода «всех» для того, чтобы на свет явилась демократия? Второй вопрос: даже если все свободные люди обладают гражданскими правами, как могут воспользоваться ими социально ущемленные граждане? Этот вопрос, сам по себе противоречивый, влечет за собой другие: какие инструменты потребны для того, чтобы эффективно осуществлять гражданство (при отсутствии соответствующих интеллектуальных и материальных ресурсов); правомерен ли принцип «большинства»; наконец, дилемма, много раз возникавшая в конкретной политической практике, — что следует предпочесть, «волю народа» или «закон», и так далее.

Именно в пылу подобных споров рождается понятие — и слово — demokratìa; мы уже знаем, что с самого своего появления оно было связано с «борьбой», являлось «партийным» термином, который придумали высшие социальные слои, чтобы обозначить «насильственную власть» (kràtos) неимущих (dèmos) как раз тогда, когда и вступила в действие «демократия».

Итак, начнем с первого вопроса. Кто имеет гражданство? Pòlis — это совокупность polìtai, которые, будучи таковыми, являются также politeuòmenoi, то есть обладают гражданскими правами. Таким образом, строго говоря, все города, где нет «тирана» (то есть персоны, которая присваивает себе, либо прикрываясь «формальностями», либо в открытую, некую власть, стоящую над законом), могут быть определены одинаково, постольку-поскольку представляют собой некий социальный организм, пользующийся в своей совокупности гражданскими правами. Встает очередная проблема: чем характеризуется (и по каким причинам время от времени изменяется) этот общественный организм.

Обратившись к наиболее известному и наиболее типичному примеру, то есть к Афинам, мы обнаружим, что в эпоху Перикла этим бесценным благом пользовались относительно немногие: совершеннолетние мужчины (в возрасте воинов), происходящие от афинских отца и матери и свободные по рождению. Это очень существенное ограничение, если учесть, что по самым скромным подсчетам соотношение между свободными и рабами составляло один к четырем. Вряд ли можно пренебречь и количеством тех, кто произошел лишь от одного «чистокровного» родителя, особенно в городе, чьи жители столь активно занимаются торговлей и то и дело вступают в контакты с внешним миром. Афинский олигарх, создавший первый образец аттической прозы, трактат «Об афинском государственном устройстве», как раз и клеймит частоту внешних связей, характерную для Афин, и приписывает ей «гибридизацию» языка и кухни (II, 8). По крайней мере, до эпохи Солона (VI в. до н. э.) вся полнота политических прав (что, собственно, и входит в понятие гражданства) не предоставлялась неимущим. А современные историки не считают бесспорным тот факт, что именно Солон, как утверждает Аристотель в трактате об афинском государственном устройстве («Афинская полития»), допустил неимущих к участию в народном собрании.

Взгляд на гражданство, господствующий в классическую эпоху Античности, заключается в отождествлении гражданина и воина. Гражданином, полноправным членом общины, участвующим в решающих судьбы города народных собраниях, является тот, кто в состоянии выполнить основную задачу свободных мужчин, к которой его готовит вся paidèia, то есть сражаться на войне. Работа ложится на плечи рабов и частично женщин. Теперь понятно, почему община, пусть «автономная», но включенная в огромную империю, которая ее подавляет и фактически руководит ею, располагает лишь урезанной демократией.

Поскольку долгое время звание воина предполагало наличие средств на вооружение, понятие гражданина/ воина стало отождествляться с имущим. Это и в самом деле имущий, располагающий определенным доходом, чаще всего от недвижимости, который вооружается «на свои средства» (так называемые hòpla parechòmenoi). До какого-то момента неимущие находились в политическом меньшинстве, и перед ними, при определенных обстоятельствах, то и дело вставала опасность, что их гражданские права окажутся существенно урезаны. Проще говоря, их положение не так уж далеко отстояло от положения несвободных. Через век после Солона, во время войны с персами, когда Афины повернулись к морю и произошло рождение флота, появилась нужда в огромном количестве военной силы нового типа: то были моряки, социальная группа и вместе с тем род войск, не требовавший вооружения «на свои средства» и в то же время необходимый для того, чтобы «ворочать веслами и двигать корабли», как с досадой пишет анонимный олигарх, автор трактата «Об афинском государственном устройстве» (I, 19-20). Вот переломный момент военно-политической истории, определивший приобщение к гражданству неимущих (фетов), которые таким образом поднимаются до уровня граждан/воинов: именно будучи моряками, в случае Афин, самого могучего флота в греческом мире. Можно было бы еще заметить, хотя это и так понятно, что среди условий, потребных для рождения «демократии», следует назвать приморское положение общины и ее как торговую, так и захватническую устремленность к морю. Не случайно, по мысли вышеупомянутого анонимного олигарха (им вполне мог быть «сократовский» Критий, возглавивший в 404 г. до н. э. самое жесткое олигархическое правление, какое только видели Афины), государственно-политические модели делятся на две категории: одни державы воюют на море (Афины и их союзники), а другие — на суше (Спарта и другие сходные с ней общины, основанные на главенствующей роли слоя гоплитов).

То есть изменяется не природа политической системы (в основе которой по-прежнему находится гражданин/воин), но количество тех, кто в нее включен. Вот почему, когда афиняне, вернее некоторые афинские мыслители, которых занимала проблема различных политических форм, старались разобраться в том, чем их система отличается от спартанской, указывали в конечном итоге на какие-то малосущественные черты: вспомним, как Фукидид то и дело отмечает «медлительность» спартанцев по сравнению с «быстротой» афинян (I, 70, 2; II, 39-40; VIII, 96, 5). Просматривая афинскую политическую литературу, можно даже наткнуться на панегирики в адрес спартанского устройства, и не только в связи с привычным «лучшим правлением» (eunomìa), но также и в виду сущностной идентичности того и другого устройства, спартанского и афинского. Исократ пишет: «Наши предки таким демократическим устройством далеко превзошли всех других людей», и добавляет: «...и о спартанцах по той же причине можно сказать, что у них самое лучшее политическое устройство, ибо там царит самая полная демократия» («Ареопагитик», 61). В более заостренно-патриотическом контексте, в «Панафинейской» речи, Исократ через несколько лет повторяет приблизительно ту же мысль: «Я подробно остановлюсь на учреждениях Спарты не потому, что Ликург будто бы изобрел либо измыслил какое-нибудь из них, но потому, что он воплотил возможно лучшим образом устройство наших предков и внедрил у спартанцев демократию в сочетании с властью лучших: точно также, как это было у нас» (153). (Таким образом, нет ничего удивительного в том, что Ликург, полулегендарный античный законодатель, творец спартанского государственного устройства, в совсем другой обстановке стал одним из основных источников для аббата Мабли[88]; а вместе с Руссо — путеводной звездой Робеспьера и Сен-Жюста[89]; или в том, что Спарта в якобинской идеологии превратилась в наивысший образец республики и республиканских доблестей.)