В пустынях неба безмятежных.

Богиня тайн и вздохов нежных…

Луна как раз и поднималась над лесом, цепляясь за дальние ветви. Все стало призрачным в тишине. Первая встала Евпраксия, она предложила всем взяться за руки.

— Пойдемте. Так будет дружней! — А помедлив, добавила: — И Лев из гондолы в гондолу не перепрыгнет. Не смейтесь: после стихов, я считаю, и вообще хорошо помолчать.

Вернулись домой только к позднему ужину. Впрочем, Прасковья Александровна отнюдь не протестовала. У нее было много хлопот и различных хозяйственных соображений — о ржи и о льне, о картофеле. Кроме того, ей довелось произвести и одну экзекуцию, виновник которой, наплакавшись, теперь уже спал. Евпраксия тотчас обо всем разузнала от Анны Богдановны и потихоньку, краснея и почему-то пыхтя, по секрету передала Алине и Льву:

— Валерьян-то! Послали его за ключами… А он прямо в девичью и там произвел кутерьму. (Ей очень понравилось, что она так сумела сказать: произвел кутерьму.) И чего его к девушкам тянет?

Вздернутый носик, ноздри слегка раздуваются, и, громко шепча, она трогала грудь.

— А где же Анет? — немного рассеянно спросила Прасковья Александровна. — Она пошла к вам навстречу. Дети, садитесь к столу!

Когда наконец Анна вернулась, она не сразу вошла и постояла в дверях незамеченная. Шла она быстро, и грудь ее высоко поднималась — и от ходьбы и от волнения. Сразу она не могла передать своей новости, и она была счастлива, что только одна знает эту важную тайну. В мерцании свечей одно за другим она озирала знакомые лица за чайным столом. Да еще говорить ли им? Так она думала, глядя на них как бы с холма. На Льва поглядела с улыбкой. Нет, не похож! То есть похож, и кудрявый, да лучше бы даже был не похож: нельзя было б сравнивать. И поглядела на мать, на сестер. Как они все всполохнутся!

«Я ничего не буду рассказывать. Я только скажу…»

И ей опять живо, почти до видения, представилось, как в Михайловской роще, в сумерках, ее настигла коляска. Она была очень задумчива и вспоминала, как ходила сюда, когда не было здесь никого, как забрела и в дом, трогала книги, мечтала. Смутный говор колес не доходил до сознания, и вовсе нежданно, за самой спиной, послышался храп лошадей. Она отскочила и, спрятавшись, одним глазом стала глядеть из-за ствола. Коляска была хороша, но в ней ничего не было необычайного. Один человек сидел позади, его не было видно. Но внезапно другой поднялся с сиденья, в шинели, накинутой на плечи, и что-то — кому-то в пространство — сказал. Отчетливо было одно только слово: «Здравствуй…» — и сел, запахнулся.

Анна узнала тотчас. Она задрожала, прижалась к стволу, и быстрые слезы восторга часто закапали на руки, на грудь. Так она долго стояла, все повторяя тихонько:

— Здравствуй же! Здравствуй!

Потом отклонилась от старой сосны и засмеялась от счастья. Ей было стыдно и гордо-счастливо; ей было необыкновенно. Целый рой милых стихов закружился в ее голове. И она почти побежала домой.

— Анета, это ты? — увидала Евпраксия, и все обернулись к дверям.

— Да, это я. Пушкин приехал. Я его видела.

Пушкин проснулся чем свет, не понимая, где он. Окно оставалось на ночь открытым, и утренний ветер колыхал занавеску. Простыни были свежи. Кажется, дома? Он чуть приподнялся и глянул в окно. Деревья качнули навстречу влажной листвой, блеснула полоска знакомой воды. Дома, конечно! Кончились степи, леса. Кончились запахи дынь, курной избы, конопли. Кончилась скачка.

Еще только позавчера он заезжал к Деспот-Зеновичу. Хозяина не было дома, но как его встретили! После обеда в саду он ходил между яблонь, как новый Адам, и давал имена желтым и розовым яблокам. Как это вышло?.. Да, в Могилеве, это оттуда гусары направили, чтобы непременно заехал. А в Псков не поехал, прямо домой. Пусть как хотят!

И он потянулся, руки закинув за голову. Дом еще спал, была тишина, и самые стены, казалось, дремали.

Встреча с домашними вышла совсем хорошо. Как въехала тройка в Михайловский парк, так сразу и принял все — как родное. Сороть и рощи, луга и родители — все под одно: родное гнездо! Отец прослезился (как постарел!), мать долго его прижимала к своей спазматической костлявой груди (как еще хороша!). Пять лет не видались — достаточный срок! Пушкин был рад, что отчуждения не было. Но только они… надолго ль в деревне?

Няня! Няня из погреба несла кубан с молоком и, увидав его, выронила, всплеснула руками… Как он смеялся, ее обнимая! Даже отец лишь покосился на черепки, но ничего не сказал. Няня да бабушка, Мария Алексеевна Ганнибал, — вот и все его бездумное детство, когда каждый день открывался, как новая жизнь. Пусть уезжают (что-то такое мелькнуло уже в разговоре), но няня останется с ним!

А где Ольга? Что Лев? Лев молодец, конечно, с девчонками! Оленька спит. Он было думал ее разбудить, но дверь отворилась, и, босая, в рубашке, она кинулась брату на шею. От нее пахнуло сонным теплом и свежим девичеством. Поцелуи сестры — как ключевая вода. Странное дело… И это единственная девушка в мире, которая для всех других просто девушка, а для него вот еще и сестра. В этом было какое-то очаровательное неудобство. Он целовал ее с нежностью — подругу и в играх и в шалостях. Себя увидал в корзинке у бабушки, куда он забился от матери, слушает сказку и глядит на мелькающие в желтых руках серые спицы; и видит сестру, как она кутает старую моську в длинную шаль и что-то над нею подшептывает…

— А помнишь?..

— А помнишь?..

Ольга не успевала ответить и счастливо смеялась, не отпуская пыльных братниных рук.

— Ездишь верхом? Вместе поедем! Замуж не вышла ли? — И хохотал. — А писем мне не было? — внезапно спросил он серьезно и тотчас догадался, что их не могло еще быть, да и самый вопрос неосторожен.

Левушка быстро вернулся. Он с шумом перемахнул через подоконник, когда все уже были за ужином. Две бутылки вина скромно и щедро встречали «блудного сына». Впрочем, никто еще дома и не подозревал, что Александр продолжал быть изгнанником.

— И знаешь, — болтал за столом маленький Пушкин (Лев как-то сразу стал маленьким), — Анета тебя увидала и, как с Синайской горы, объявила торжественно: «Пушкин приехал!» Что только было!

— Приехал, приехал… И мы завтра же сходим туда. Ты за которою волочишься? Предупреди. Чтобы не вышло дуэли. Вы помните, маменька, как я дядю Павла Исаковича, мальчишкой еще — помоложе тебя, Лев, — на дуэль у него вызывал? А фамилия барышни была Лошакова, и у нее были зубы вставные. Я только потом разглядел.

Левушка был неписаной летописью всех происшествий и тотчас же продекламировал стихи, сочиненные по этому случаю Павлом Исаковичем Ганнибалом:

Хоть ты, Саша, среди бала

Вызвал Павла Ганнибала,

Но, ей-богу, Ганнибал

Ссорой не подгадит бал…

Вспомнили братья и дядю Василия Львовича Пушкина, — впрочем, совсем осторожно, чтобы не обидеть как-нибудь отца, принимавшего своего старшего брата всерьез. Но все-таки вышел легкий конфуз, когда, развеселясь, Александр несколько громко шепнул брату о тетушке Анне Львовне:

— В «Бахчисарайском фонтане» я «хладного скопца» уничтожил из уважения к ее давней девственности…

Лев громко фыркнул, а Сергей Львович недовольно заметил:

— Если сестра моя Анна Львовна отсутствует, то здесь за столом ваша сестра.

Это вышло не очень-то ловко, и Пушкин ответил:

— Ну, Ольга не довольно стара, чтобы принять это на свой счет, и достаточно взрослая, чтобы понять шутку. Не сердитесь, батюшка! Я рад, что вернулся, и болтаю вздор.

Этот родственный тон в устах Александра был великою редкостью, и отец был польщен, а мир восстановлен.

Няня Арина Родионовна входила и выходила, прислуживая. И точно она помолодела, серые глаза ее ясно глядели из мелких морщин, как птенцы из гнезда.

— Уж так-то я рада, что ты к нам вернулся, голубчик наш батюшка! — сказала она, когда Пушкин налил ей вина и звонко с ней чокнулся.

И она же ему постелила и увела из его комнаты за руку Льва, который все не хотел уходить…