— Какой?

— Глумленье над старшими. Непочтенье к родителям. Вот, вот к чему ведет афеизм!

Лев было, слушая, крякнул, но Александр был серьезен.

— Ты слышишь? — спросил он настороженно.

— А… болтовня! Стоит ли обращать внимание!

Но Сергей Львович не унимался:

— В собственном доме… собственные дети… Этот медленный яд афеизма! Ты знаешь, что Ольга перестала креститься перед едой? Ты не заметила этого?

— И я иногда забываю, — спокойно ответила Надежда Осиповна.

— Ты — это дело другое… Так вот. Дело совсем не в политике! Я никогда с ним не говорил о политике; вы знаете, что я не придаю значения политике поэтов, и мой упрек состоит в том, что он недостаточно уважает религию.

Лев почувствовал, что брат его вздрогнул.

— Что с тобой, Александр?

— Это цитата! Я получил письмо от Раевского. И там — слово в слово! Пусти меня… Нет, я должен сейчас же сказать… Он читал мои письма!

Дрожь охватила Пушкина, и в рассеянном свете, шедшем от окон, было явственно видно, как у него разгорались глаза. Лев, проклиная себя и свою остроту, едва его удержал.

— Я не могу здесь стоять. Пойдем тогда в лес. Меня это… душит! — И Пушкин рванул воротник. — Я только подозревал и вот… убедился.

Сейчас Александр мог бы ходить целую ночь; Лев был послабей. С новою силой возникло у Пушкина это стремленье — бежать! Взволнованный Лев обещал все предпринять в этом смысле, как только будет в столице. Он был рад одному: что домашний скандал все-таки не разыгрался и что они вместе строили какие-то планы, — это было отдушиной. Под конец они даже условились и о шифре, которым будут пользоваться в письмах:

банкир

— о посылке денег за границу,

переписка

— о доставке писем… Пушкин мечтал явиться к Чаадаеву: тот, выйдя в отставку, давненько уже пребывал за пределами отечества. Надо бы узнать его адрес.

Братья вернулись нескоро, в доме уже было темно. Но и оставшись один в своей комнате, Пушкин долго не мог успокоиться. Сон не приходил к нему, и он не смыкал глаз.

Что ж делать? Бежать? Но он отдавал себе ясный отчет в том, что бежать из России — дело нелегкое и, во всяком случае, нескорое. Но жить так изо дня в день?.. Невозможно! Отец оказался шпионом!

И снова в нем кровь загудела, как густая струна.

В комнате очень прохладно, но Пушкина вдруг затомила жара, духота. Он откинул сперва одеяло, потом простыню, встал и распахнул настежь окно. Ноги и голую грудь охватило дыхание ночи, и понемногу он стал успокаиваться. Да, там, на крыльце, он за себя не ручался, и хорошо, что брат его не пустил. Надо дать адрес для писем на Осипову… Ах, да скорей бы они уезжали!

И когда снова он лег и стал согреваться, мысли его перешли наконец на другое. Он подумал опять о давнем том вечере у Олениных, но уже не Керн была теперь в центре, а снова с особенным мальчишеским удовольствием вспомнил он про осла и про дядю. Это его освежило, и он принялся фантазировать. «Я добавлю еще примечание к первой строке: откуда заимствовал и что это

дядя Онегина, а не мой!

— чтобы читатель не спутал!»

И так, рикошетом, отвел-таки душу, если не прямо против отца, то все же поблизости. «Обязательно дам примечание!» И, думая, как его точно изобразить на бумаге, наконец-то уснул.

Дольше его не спала только Анна в Тригорском. Но мысли ее были другие…

По-своему тревожную ночь провел и Сергей Львович. Что это, боже мой, за наказание! Кажется, встретил он Александра так бескорыстно и радостно, но каким обернулось мучением возвращение блудного сына в лоно семьи…

Как это, собственно, вышло и с чего началось? Коляска и Рокотов; позже Пещуров…

Да, это было в самый тот день, когда Александр вернулся из Пскова, но заехал сначала к Прасковье Александровне, и без него, еще утром, прискакал верховой с письмом от Пещурова, где тот просил глубокоуважаемого соседа и милостивого государя Сергея Львовича пожаловать срочно к нему по весьма важному делу.

«Так… начинается… — тогда же подумал он и, вздохнув, стал облачаться во фрак. — Конечно, о сыне… об Александре…»

И теперь еще живо припоминал Сергей Львович, как всю дорогу он про себя непрерывно ворчал. Но ведь отчасти и правда имел же к тому он свои основания? Да, Алексей Никитич Пещуров, добрый сосед — это одно, и он всегда рад его повидать, но предводитель, вызывающий дворянина по делу, да еще срочно — это было уже вовсе другое! Пещуров ему, в конце концов, не начальство, хотя бы и предводитель! Да могли бы они посчитаться и по части чинов… Да и помоложе он был, — черт возьми! — этот Пещуров, едва ль не на добрый десяток… Мог бы приехать и сам! И поминутно тогда то руку прикладывал к сердцу, то ладонью поглаживал вдруг занемевший живот: все это были сигналы и спутники душевных волнений.

А было в дальнейшем все так.

Предводитель тотчас различил некоторую кислоту на лице прибывшего дворянина и принялся его обвораживать, не скупясь на лесть:

— Я никогда бы себе не позволил вас потревожить и приехал бы сам, но обстоятельства дела таковы, что требуют строгой конспиративности… Речь у нас будет об Александре Сергеевиче, наследнике вашем, новоприбывшем в наши края. Прошу вас присесть!

Сам Алексей Никитич не сел. Он имел слабость думать, что стоя он сохраняет больше величия. Но величия не было — ни сидя, ни стоя. Ростом он мал, фигурою щупл и сильно сутуловат. Единственный дар его — журчание голоса и французская плавная речь. Он никогда не изъяснялся иначе, как по-французски (кроме, конечно, тех случаев, когда приходилось вступать в соприкосновение с хамами, то есть с мужиками и дворней).

— Я слушаю вас, Алексей Никитич. Но я просил бы вперед вас различать: Пушкина-сына и Пушкина-отца, — И Пушкин-отец энергично указательным пальцем провел черту наискось влево и черту наискось вправо.

Пещуров с улыбкой, обнажившей передний заячий зуб, склонился пред гостем: это стоило целой обольщающей фразы. И тотчас Сергею Львовичу стало заметно уютнее в кожаном кресле — низком, широком; он откинулся к спинке и вытянул ноги.

Пещуров помедлил, пока он усаживался, и затем продолжал, все прибавляя словесных тех чар, которыми обладал в изобилии:

— Так мало у нас образованных, истинно тонких людей, Сергей Львович! Ведь наши поместья суть раковины, назначение коих хранить одинокую такую жемчужину, перл. Наш век становится груб и не постигает истинных чувств. Сами извольте прикинуть: ведь было бы просто ужасно, если б какой-нибудь маловоспитанный полицейский чиновник вздумал соваться к вам в дом! Сколько могло бы возникнуть нелепостей, недоразумений, искажающих истину слухов и даже доносов, марающих честь! А между тем молодости свойственны и увлечения. Все это надо понять и отечески-нежной рукою… как женщины гладят батист…

Так Пещуров и сам — «как женщины гладят батист» — без особых трудов, мягко разгладил сомнения гостя о том, должен ли он принимать непосредственно участие в «опеке», как деликатно именовал любезный хозяин домашнюю слежку за Пушкиным-сыном.

Ведь истинный долг его как предводителя, почтённого лестным довернем дворянства, первее всего и заключается в том, чтобы нравственность на вверенной его попечению территории… да, процветала. И, как для злаков в полях, в лугах для цветов — холод и зной равно нестерпимы, так те же законы господствуют и в общежитии. Ласка, умелое слово, проникновение в корень вещей… («С вашим умом и с вашею проницательностью, совсем исключительными…») Но, дабы врачевать, надобно знать возбудителей данной болезни. Надо нащупать те, так сказать, плевелы и дурные влияния, под воздействием коих они произрастают и процветают. Есть, несомненно, друзья и в Одессе… Их надобно выявить. И вообще — на юге России, ибо юг беспокоен. Да и один только ли юг беспокоен?

— Однако же тут мы восходим, так сказать, и к вопросам высокой политики. Племянник мой, князь Горчаков, дипломат, как вы знаете, лицейский товарищ вашего сына, очень следит за отражением этих явлений в английской столице. О, Альбион все видит, все знает! Хотя бы взять нашу семеновскую историю в Петербурге, только недавно закончившуюся. Ведь всего лишь два года, как мой полк восстановлен в прежних правах.