— И я, — с трудом ответил юноша, — И мой конец пришел, Зенон. Грудь болит так, будто меня уже придавили могильным камнем… Куда же я теперь, Зенон? Куда же я теперь? Где я буду?

— Терпи и все узнаешь, — ответил Зенон. — Мужественно иди своей дорогой, Синдар. И прощай.

Юноша оттолкнулся руками от колонны и побрел прочь.

— В какую пропасть неведомого ты отправил его? — сказал Зенону Эпикур. — И у тебя не болит душа?

— Добродетельные люди суровы, — ответил Зенон, не глядя на Эпикура.

— А страх Синдара? Ты и не утешил его, Зенон.

— Страх овладевает теми, кто неразумен, — сказал Зенон.

— Страх овладевает теми, кто несведущ, — сказал Эпикур, — быть же сведущим — значит знать истину.

— Вот тебе первая истина, — усмехнулся Зенон, — вот тебе простая истина: все люди смертны. Что в ней утешительного?

— Это не истина, — ответил Эпикур. — Истина заключается в том, что смерти для живых не существует: пока мы живы — смерти нет, когда она приходит — нас уже нет.

— Но есть боль — преддверие смерти, ее служанка. По приходу служанки мы узнаем о приближении ее ужасной госпожи. И тут лишь с помощью разума мы можем подавить в себе страх.

— Боль — это не преддверие смерти, — сказал Эпикур, помолчав. — Боль — это быстрая жизнь. Она не бывает ни достаточно долгой, ни достаточно сильной, чтобы пугать нас. Она либо утихает, уступая место размеренной жизни, либо кончается, как кончается и все другое, что имеет начало.

— Значит, есть все-таки у жизни конец? И не называется ли он смертью? — спросил Зенон.

— Есть, но мы исчезаем за мгновение до конца.

— Но разве не более утешает нас мысль о том, что душа мудреца остается жить после смерти?

— Это и не истина, и не утешение, — ответил Эпикур. — Это суждение, которое можно почерпнуть лишь во сне да еще в Академии, где здравый смысл, кажется, никогда не обитал.

— Не пора ли нам идти, Эпикур? — напомнил о себе Колот. — Нам бы до захода солнца попасть в Пирей.

— Да, — согласился Эпикур, — пора. Прощай, Зенон.

— Прощай, — ответил Зенон. — Ты не убедил меня.

Они быстро вышли на Дро́мос. И чем ближе они подходили к Дипилону[32], тем многолюднее становилось на улице. Не успевшие покинуть город афиняне, словно ручьи в реку, стекались из боковых улиц на Дромос, следуя за своими повозками; иные же везли свою поклажу на тачках, несли на себе. Крикливые женщины, испуганные дети, орущие друг на друга погонщики быков и мулов, громыхание и скрип колес, узлы, корзины, носилки с больными и стариками — все это составляло удручающую картину бегства афинян от чумы. А между тем они увозили чуму с собой, она преследовала их, как преследует человека тень, потому что из города бежали и уже больные, но еще находившие в себе силы двигаться. Афиняне бросали свои дома, свой скот, свое богатство, чтобы спасти лишь одно — свою жизнь. И верили в то, что спасают ее. И понимали, что бегство — не самая надежная защита от чумы. Но другого средства защитить себя они не видели, не знали.

— «Но и богам невозможно от смерти, для всех неизбежной, даже и милого мужа спасти», — произнес слова Гомера Колот, глядя на бегущих афинян. — Можно ли убежать от того, что все равно неизбежно? — обратился он к Эпикуру, — Можно ли обмануть судьбу? Вот и Гомер говорил, что нельзя. Мы по опыту знаем, как тщетны бывают наши усилия в борьбе с неизбежным и как случайности сводят на нет все наши старания, Эпикур.

— Но мы знаем и другое: как ничтожен тот, кто бездействует, и как он несчастен в этом бездействии. Краткий миг счастья, думается мне, стоит вечного несчастья, краткое свидание с другом — вечной разлуки, глоток вина — всех горьких вод морских. И вот я думаю, Колот, не выпить ли нам по глотку воды?

Колот откупорил кувшин, который он нес, и они выпили воды.

— Почему же ты не кричишь и не зовешь Метродора? — спросил Колота Эпикур, глядя на текущую мимо них толпу.

— Потому что все движутся к воротам, и никто не идет в Афины, — ответил Колот.

— Справедливо, — сказал Эпикур. — Двинемся и мы.

У ворот была давка, и Колот с Эпикуром с трудом протиснулись сквозь них с орущей и стонущей толпой. Кажется, македонцы пытались закрыть ворота, кажется, кто-то уговаривал афинян остановиться, но у толпы своя сила, свой закон, против которых другая сила и другие законы — ничто. С отдавленными ногами, с ободранными плечами и локтями афиняне выбивались за воротами из толпы, жадно глотая воздух, и, не дав себе труда оглянуться, устремлялись дальше по раскаленной пыльной дороге, которая тянулась меж двух высоких крепостных стен[33], ограждавших ее на всем протяжении от Афин до Пирея. И здесь людской поток двигался лишь в одну сторону — прочь от города. Погонщики изо всех сил хлестали мулов, бежали навьюченные корзинами и узлами рабы. Всех торопила надежда первыми попасть на корабль, захватить место, чтобы уплыть подальше от чумы и переждать ее на Салами́не, на Кео́се, на Эги́не — все равно где, только бы подальше от Афин.

Колот и Эпикур сошли с дороги, чтобы привести в порядок одежду, которую с них едва не содрали в толпе.

— Нетрудно вообразить себе, что сейчас происходит в Пирее, — сказал Колот. — Страх превращает людей в неразумных животных. Толпа, охваченная страхом, не более чем стадо зверей… Видел ли ты у ворот растоптанных людей?

— Видел, — ответил Эпикур. — Но чувствовал ли ты себя зверем в толпе?

— Нет. Она несла меня, как речной поток несет щепку, но я, кажется, был спокоен. Я не крушил ребра соседей локтями, не полз по их спинам и головам. Мы двигались с тобой, крепко обнявшись, чтобы не потерять друг друга. И это все.

— Не все, Колот. Не все, потому что ты не сделал никакого вывода, — сказал Эпикур, перематывая ремни сандалий.

— Какой же вывод я должен был сделать, Эпикур?

— Ты должен был размышлять следующим образом: в озверевшей толпе я не чувствовал себя зверем, не уподобился зверю и Эпикур; Эпикур и я — философы. Следовательно, толпа, состоящая из философов, не могла бы превратиться в стадо зверей. И вот вывод, который я ждал от тебя: чтобы общество было разумным при любых обстоятельствах, оно должно состоять если не сплошь из философов, то, во всяком случае, из людей, которым доступны истины философии.

— Каковы же эти истины? — спросил Колот.

— Я тысячу раз говорил о них и готов сказать в тысячу первый. — Поправив крепиды, Эпикур сел на землю и стал смотреть на людской поток, со стоном и громом несшийся по дороге, утопающей в пыли. — Все должны понять, что смерть для нас — ничто. Нет в ней для человека ни дурного, ни хорошего, потому что и дурное, и хорошее нам открывается в ощущениях. Смерть же — отсутствие всяких ощущений, полное отсутствие всего и, стало быть, ничто. Все должны понять — и это вторая истина, — что нет бессмертия, потому что и тело, и душа разрушаются в конце жизни, распадаются на атомы, из которых были созданы. И эти атомы, о чем говорил и Демокрит, не несут в себе никаких воспоминаний о прошлой жизни. Жажда бессмертия и поиски путей к бессмертию — пустое занятие, отнимающее лишь время у жизни. Ведь иные готовы убить себя для того, чтобы обрести бессмертие. Жажда бессмертия — самая дурная страсть, потому что питается двойным страхом: страхом жизни и страхом смерти. Мудрец же, Колот, не боится жизни, потому что жизнь ничему не мешает, он не боится и смерти, потому что она не кажется ему злом, а ради бессмертия не поступится ни одной радостью жизни, не станет ни покупать, ни выпрашивать бессмертие ни у богов, ни у природы, ничем не станет платить за бессмертие, ибо этого товара нет ни у природы, ни у богов… Это первые истины, Колот, которые следует усвоить людям как можно раньше, чтобы затем отдаться размышлениям о наилучшем устройстве жизни…

— Надо бы перебраться куда-нибудь в тень, — сказал Колот, поняв, что Эпикур не хочет продолжать начатый им разговор: зрелище, которое они наблюдали, было слишком мрачным для того, чтобы, глядя на него, можно было рассуждать о счастливой жизни. Скорее, оно возбуждало мысли о жизни бессмысленной, дурной, жестокой, темной и случайной, о жизни, которой правит рок.