— А ты можешь эти корзины плести?

— Я не могу. А дети у Балкы умеют. У него умелые дети. Бектепберген, Амангельды, Амантай… Они умеют плести. Мы их заставим. Пусть плетут для учителя.

— А другой снасти нет?

— Другой нет.

— А если у этого Балкы попросить? Или у другого кого. Нам бы на время. Я думаю, что достанем.

— Конечно, достанем. Учителю всегда дадут снасть. Учителю почет. И мне будет уважение. Я ваш помощник.

— Что? Что ты сказал?

— Я ваш помощник, говорю.

— Конечно. Самый первый помощник.

— Хороший человек этот русский мулла.

— Кто?

— Русский мулла. Мулла Борис.

— Все они хорошие.

— Кто?

— Все они… Я их с детства не люблю.

— Кого?

— Кого-кого? Попов не люблю.

Потом долго ехали молча, и вдруг Божебин запел:

Пел он замечательно, голос был высокий, звонкий и очень чистый. Никогда Бейшара не думал, что у русских есть такие хорошие песни, никогда не слышал, чтобы так хорошо пели. В церкви тоже неплохо пели, но это было как во сне. Хорошо пел учитель, и сторож стал ему подпевать без слов. У Бейшары, оказывается, был отличный слух.

— Давай, Коля! У тебя получается. Ты свои слова подставляй и пой.

У Бейшары получилось примерно так: «А может, это к лучшему, что я съел тогда сладкую и пахучую теплую ледышку. Конечно, это к лучшему. Это очень хорошо, очень замечательно. Мне иногда и теперь кажется, что левая ладонь у меня липкая, сладкая и хорошо пахнет!»

Сухо в степи. Высохла трава, высохла земля. Сухой ветер несет сухой песок. То ли ветер звенит в ушах, то ли за холмами суслики с сурками пересвистываются. Вон пыль поднялась, это сайгаки летят. Только от них такое легкое облако. Сайгаки.

Верхом Божебин ехал неловко, боком, видать, не был приучен с молодых лет. Про охоту на сайгаков с таким человеком говорить неинтересно. Он, наверное, только на птиц может охотиться, с лодки. Про охоту надо поговорить, а то едем молча, может, учитель обиделся или огорчился, подумал Бейшара. Только он собрался рассказать про охоту с лодки-каюка или про соколиную охоту, как Божебин вдруг спросил:

— У тебя жена есть?

— Была, — беззаботно ответил Бейшара. — Померла весной. Болела сильно и померла.

— А у меня есть жена. Я ее выпишу сюда. Пусть приедет с детишками. У меня хорошая жена, строгая. Я тебе покажу, у меня карточка есть. Может, и ты женишься. Не век же вдовствовать…

Хорошие слова говорил учитель. Хороший человек, С таким легко будет жить.

— Вот какие дела, — продолжал говорить Божебин. — Ты теперь крещеный, а я нынче неверующий… Бог-то бог, да сам не будь плох. Вот главное!

В тот день Балкы объяснял племяннику почти то же и почти теми же словами, что говорил новокрещеному своему сторожу школьный учитель Божебин.

— Вот какие дела, — говорил дядя племяннику. — Все на свете от людей зависит, бог не вмешивается в наши судьбы. И солнце светит, и птички поют, церковь не обрушилась, мечеть не рассыпалась.

Накануне они не дождались конца церемонии, ушли ночевать к родичам, наутро же решили сделать еще кое-какие покупки и теперь, увязав два торока, сели на коней.

На базарной площади их окликнули. На крыльце высокого дома стоял отец Борис Кусякин.

— Амангельды тебя зовут? — спросил он, радуясь неведомо чему. — Подъедь ко мне, Амангельды, не бойся, я спросить тебя хочу.

У Кусякина вера в бога находилась в прямом соотношении с верой в свою звезду, а новая встреча с мальчишкой из аула Кенжебая показалась добрым предзнаменованием, он даже имя его вспомнил.

— Что же ты, джигит, вчера в церковь не вошел? Увидел бы, как новообращение происходит. Или побоялся?

Кусякин улыбался во все свое ярко-рыжее лицо, веснушки цвели подсолнухами.

— Чего бояться, — ответил Амангельды, стыдясь своего вчерашнего страха. — Неинтересно мне, вот и все.

— По-прежнему, как лживый Суйменбай, собираешься идти в баксы, шаманом хочется стать?

— Хотите желтых ледышек? — неожиданно улыбнулся Кусякину Амангельды. Он достал из-за пазухи бумажный фунтик леденцов.

— Пожалуй, попробую, — отец Борис взял один леденец, положил его в рот. — Спасибо, джигит! Ты знаешь, теперь у вас в волости школа будет с русским учителем, закон русского бога сможешь узнать. Очень тебе советую.

Кусякин нарочно громко хрустнул леденцом и причмокнул.

— Спасибо, джигит!

— Теперь мы квиты, — сурово сказал Амангельды. — Никогда не заводите со мной своих дурацких разговоров. Терпеть не могу тех, кто торгует шкурами, а кто торгует душами, ненавижу!

Когда выехали в степь, Балкы похвалил племянника за находчивость и добавил:

— А в той школе помощником учителя будет наш Бейшара. Никто в ту школу не пойдет.

— Никто! — подтвердил Амангельды. — Я так сделаю, чтобы никто из ребят не пошел.

Про себя он решил это твердо и подумал: если бы Алтынсарин там учил, он бы пошел, несмотря на Бейшару, несмотря на этого рыжего. А так — никто не пойдет.

Инспектор киргизских школ Алтынсарин ехал в Кайдаульскую школу, откуда вести поступали огорчительные. Говорили, что учитель Божебин не сумел завоевать доверия местных жителей, в первый год детей пришло мало, в нынешнем еще меньше.

Декабрь — плохое время для поездок по степи, но день стоял ясный, солнечный. Тройка отличных лошадей из собственного табуна, казалось, не чувствовала за собой легкой кибитки, лошади бежали резво и радостно. В хорьковой шубе, лисьей шапке, в сапогах на меху, под волчьей полостью Алтынсарину было тепло, а дышалось свободно. В последнее время он все чаще замечал, когда ему легко дышалось.

Дос сидел на облучке вполоборота к дороге и грел на солнце свое почти черное морщинистое лицо. Вот показались какие-то брошенные землянки, вот в ложбинке поодаль и школа.

Чисто-чисто сверкает снег, слабый дымок идет из единственной трубы, аккуратно сложен кизяк у входа. Правда, чего-то не хватает глазу. Чего? Ах, конечно же ребячьих следов на снегу. Даже когда в школе мало детей, следов множество. Они бегают, играют в снежки, строят крепости, лепят снеговиков. По отчетам, в школе шесть мальчиков. Непохоже! Когда был последний отчет? В октябре. Значит, слухи верны, всех детей разобрали.

Алтынсарин нетерпеливо вылез, потянул на себя дверь, вошел в темные холодные сени и отворил другую дверь. Перед ним была классная комната: длинные скамейки и столы, выкрашенные в желтый цвет, маленькая аспидная доска висела на гвозде. Света было мало, окошко сплошь заледенело. На доске написано какое-то уже полустертое теперь слово. Алтынсарин подошел ближе, чтобы прочесть, и ему стало не по себе. Красивым почерком было выведено:

«ЧЕЛО-ВЕКЪ».

Мел почти весь осыпался. Почему именно это слово? Почему через черточку?

Тишина стояла мертвая и только усиливалась от того, что где-то совсем рядом сильно скреблась мышь.

Досмагамбет вошел со двора и сказал, что лошадей привязал, но корма нет и людей никаких не видно.

«Плохо дело, — решил инспектор. — Придется отзывать Божебина, если он сам уже не сбежал. Похоже, что сбежал. Отсюда он уехал, конечно, в Батпаккару, а там… Не следовало выдавать ему вперед жалованья. А почему не следовало? Разве можно было предположить?»

Еще одна дверь вела в жилую часть школы, она тоже была незапертой. Алтынсарин оказался в темноте и вспомнил, что здесь находилось что-то наподобие кладовки. Пахло гнилью и кизяком, дверь в комнату учителя была притворена плохо, оттуда падала узенькая линейка света. Алтынсарин вернулся в классную комнату.

— Дос, — попросил он слугу. — Посмотри, есть там кто?

Досмагамбет решительно прошел через кладовку и заговорил с кем-то по-казахски, потом выглянул и сказал: