— Тоня, прости... Я действительно сошел с ума...

Я заглядываю ей в глаза, ищу спасительную искорку ответной любви — и нахожу. Взгляд ее всепрощающ, а вид словно у раненой лани.

— Тоня, я же люблю тебя...

Она не оказывает сопротивления. Я целую ее и чувствую нежные руки. Они обняли меня и пальчиками толкаются в плечи.

— Ненормальный,— вновь повторяет она, но уже тихо и бережно, словно боится потерять эту «ненормальность». — Мы не опоздаем на литобъединение?

— Ох, конечно, можем опоздать! — спохватываюсь я и смотрю на часы. До начала собрания осталось двадцать пять минут.— Побежали, еще успеем!

Вновь выходим на тротуар и спешим, обгоняя прохожих, к Дому печати.

Пришли как раз вовремя. В коридоре редакции человек двадцать. Кто курит, кто почитывает газету. Стоят по двое, по трое. В кабинете секретаря, где будет проходить собрание, московский поэт. Люди — как люди, только все пишущие. Это-то и смущает меня. А еще больше Тоню.

— Марат, ты знаешь, по-моему, мне тут делать нечего. Может, я пойду?

— Тонечка, не бойся. Я ведь тоже — в первый раз. И потом, ты зря волнуешься: ты ведь студентка! Может быть, даже литературоведом будешь или критиком. Судя по тому, как ты оценила сегодня мое стихотворение, из тебя выйдет настоящий критик. Не каждому дано за десять лет вперед увидеть гения!

— О боже, ты и здесь не теряешься, шутишь,— тихонько говорит Тоня, озираясь по сторонам.— Услышит кто-нибудь... Вон тот, например,— показывает она глазами на мужчину в коричневом пиджаке и брюках, с тетрадкой.

— По-моему, это жертва сегодняшнего обсуждения. Видишь, как переживает, даже руки трясутся.

Тоня тихонько смеется. И в это время из редакционной комнаты выходит секретарь в кителе, которого я видел днем, и приглашает:

— Прошу, товарищи, заходите. Сейчас начнем. Рассаживаемся в секретарской комнате — кто где.

Мы с Тоней садимся около окна.

— Если будет страшно — выпрыгнем,— говорю я ей, делая умный вид.

Тоня улыбается одними губами, а секретарь смотрит на нас: видимо, мы ему кажемся слишком умными. А может, он принимает наши улыбочки на свой счет.

— Простите,— говорит он и смотрит на нас.— Вы оба новенькие. Я занесу вас в список членов литобъединения.

Он записывает фамилии и задает вопрос за вопросом. Итак, я впервые зачислен в поэты, а Тоня — критик и литературовед. Это звучит. Если даже из нас ничего не получится, не грех будет где-нибудь вспомнить: «Это было еще в пору, когда я увлекался поэзией, а Антонина Сергеевна писала литературоведческие статьи». Недурно.

«Жертвой обсуждения» и в самом деле оказывается мужчина в коричневом пиджаке. Он артист театра и написал рассказ о хлопкоробах, который называется «Коробочка». По существующему порядку, автор должен зачитать свое произведение, если оно не слишком велико. Вот этот артист, фамилия его Лискин, и начинает чтение. Длительное, утомительное повествование, совершенно лишенное диалогов. Суть рассказа в том, что какой-то таджик, сборщик хлопка, унес с поля в кармане коробочку хлопка, был пойман с поличным и теперь над ним хотят устроить суд. Автор в рассказе использует цитаты и пословицы, вроде «трудовая копейка рубль бережет», «с миру по нитке — голому рубашка», но все равно произведение наискучнейшее. Все позевывают или время от времени тяжко вздыхают. Наконец, артист за: кончил чтение. Первым выступил литератор из радиокомитета. Я внимательно слушаю, а Тоня взяла у меня блокнот с карандашом, ведет запись замечаний.

— Тема,— говорит выступающий,— безусловно заслуживает внимания. Действительно, расхищать хлопок никому не дано права. Но при всей своей актуальности, рассказ имеет огрехи. Например, как это позволил себе автор выразиться: «Расул-бобо пошел прогуляться на воле?» Разве у нас нет воли? Надо осторожнее обращаться со словами. Русский язык — язык умный и гибкий, но он и коварный.

— Браво, браво,— сказал вдруг московский поэт, и все обратили на него внимание.— С такими суждениями мы с вами далеко уйдем,— прибавил он к своему «браво, браво» и только потом попросил:

— Председательствующий, позвольте мне слово.

— С удовольствием, Миша.

— Я тут у вас недавно. И не знаю, как велики масштабы воровства на хлопковых полях, но мне кажется, это не тема для рассказа. Точнее говоря, рассказ мог бы получиться, если ему придать сатирический оттенок. И высмеивать надо не того, кто взял коробочку хлопка, а тех, кто болеет излишней подозрительностью, кто сеет недоверие к человеку. Народ наш войну, голод, холод и разруху на своих плечах вынес, а вы, товарищ артист, судить его собираетесь за случайно оказавшуюся в кармане коробочку хлопка!

— И что же вы предлагаете сделать с рассказом? — как ни в чем не бывало спрашивает артист.

— Сжечь! К чертовой бабушке сжечь! И вообще не беритесь за перо. Вы не литератор. В вашем письме нет живой ткани!

— Ну это мы еще посмотрим,— лепечет артист и смотрит обиженно в потолок.

Тоня легонько вздыхает, видимо, ей жалко «жертву обсуждения». А я думаю о своих виршах: «Раздерут на части — только дай!» Но пока неизвестно, когда настанет день обсуждения моих стихов, и я спокоен. Я слушаю, как выступают один за другим ораторы, и почти не соображаю, о чем они говорят. Ясно лишь одно: выступления какие-то скучные — что называется «не вашим, не нашим». Я выхожу из оцепенения, когда секретарь обращается ко мне.

— Может вы добавите что-нибудь, товарищ Природин?

— Да нет, пожалуй, ничего. Я думаю, прав московский товарищ. Прошлой осенью, например, весь наш полк набил хлопком подушки — и ничего. Никого не судили.

Присутствующие разражаются громким хохотом, словно прорвало плотину на горной речке, а Тоня, расширив глаза, смотрит на меня и толкает локтем.

— Ты с ума сошел, Марат! Это же не литературный разговор...

— Может, и вы что-то добавите? — спрашивает секретарь Тоню.

— Мне жалко товарища Лискина,— тихонько произносит она.— Конечно, рассказ не получился, но все равно — жалко.

— Спасибо вам, девушка,— признательно говорит и кланяется актер.

— Вы — мужественный человек, товарищ Лискин! — восклицает секретарь.— Главное, не падайте духом. Все впереди. Между прочим, редактор просил меня узнать насчет какой-то краски.

— Принесу,— недовольно обещает Лискин.— Вот полы в театре покрасят, останется краска — принесу...

Шумной ватагой вываливаемся из редакции на улицу. Все возбуждены, словно после корриды. Кровожадная публика — эти начинающие литераторы! В груди все горит, хочется пива или на худой конец лимонада. Тоня предлагает пойти к кинотеатру, там продают мороженое. Летим как угорелые, будто за спиной крылья. Беру два эскимо и предлагаю:

— Может, не пойдешь сегодня в библиотеку? Сходим в кино?

Тоня задумывается лишь на мгновенье. Она счастлива не меньше моего. Мы берем билеты, смотрим американский фильм «Роз-Мари». Упоительная музыка, волшебная природа и какая прекрасная любовь! Я держу Тонину руку в своей и чувствую — ей тоже хорошо от этой близости. В каком-то колдовском очаровании, то под руку, то в обнимку, идем мы на вокзал. В одиннадцать мой поезд. Я сажусь в вагон и, отъезжая, слышу голос Тони:

— Марат! Марат! Не забудь, завтра же позвони мне!

Я вновь переполнен счастьем. Радуюсь каждому пустяку и невероятно добр с каждым. Чары и Косте я рассказал о встрече с Тоней и о заседании литобъединения.

Несколько раз пытался дозвониться до Тони, но тщетно. Телефонистка односложно отвечала «занято» и отключала телефон.

Утром эскадрилья одевается в рабочие комбинезоны: весь день работа на матчасти. Становлюсь в строй. Вдруг слышу окрик старшины:

— Природин!

— Я!

— В распоряжение замполита!

— Слушаюсь,— нарочно отвечаю недовольно, ибо все уже знают, что я занимаюсь какой-то «писаниной», и помаленьку «мстят». Вот и сейчас слышится чей-то голос:

— Еще один придурок появился! А то без него их было мало!