И всякий раз после этого, когда мы встречались, он скупо «отчитывался» о своей книге.

Зная, как он бесконечно шлифует стихи, как трудно с ними расстается, можно предположить, что рукопись романа еще долго бы не увидела света. Но смерть оборвала работу Мильчакова, и именно страница этой книги, а не стихов, — книги всех последних лет его жизни лежала на столе, когда мы узнали о его смерти. Страница — неоконченная, оборванная на фразе.

Товарищи Мильчакова прочитали рукопись, ознакомились с заголовками для нее, с блокнотами, в которых был расписан план книги. Мнение было единым — роман должен быть издан, и не только потому, что это будет лучшим памятником отличному поэту, но и потому, что в центре повествования книги — образ молодого коммуниста, мужественного и волевого солдата гражданской войны — человека, с которого надо брать пример нашему молодому поколению. Кроме того, роман «Вятские парни», встав в один ряд с книгами И. Франчески «Связная партии», В. Ситникова «Горячее сердце», Л. Дьяконова «Олень — золотые рога», А. Минчковского «Старик прячется в тень», — полнее воссоздает для нашего читателя картину жизни Вятки, начиная с 900‑х годов.

Писатель Лев Лубнин, ближе других знавший А. И. Мильчакова, очень вдумчиво и бережно сделал «доводку» рукописи, приложил свою руку там, где автор не успел этого сделать, уточнил и расшифровал многие места книги. И она засверкала своей целенаправленностью, динамикой и движением, своими звонкими красками. Может быть не безупречна геометрически композиция книги, может быть сам автор перетасовал бы по-иному некоторые эпизоды и сцены, может быть не соблюдены все правила повествовательной техники, но и в таком виде роман подкупает своей искренностью, влюбленностью в жизнь, молодостью чувств. И, конечно, любовью к своей Родине, которую защищал солдат двух войн, коммунист Алексей Мильчаков, поэт, написавший в неимоверно тяжелом сорок втором году светлые и оптимистические стихи:

Борис Порфирьев.

Прочтя в газете эту заметку, Наташа Веретина, ученица Вятской мариинской гимназии, улыбнулась: «Господи, ведь это же я стала героиней ночного происшествия!» Конечно, из-за нее попало бедняге Мите Дудникову — одному из самых преданных ее поклонников. Не нужно бы так открыто позволять ревнивым мальчишкам провожать ее до дома. Не обращая внимания на окрики матери, стояла она с несчастным Дудниковым в тот поздний час у ворот, слушала стихи, посвященные ей, и приглушенно смеялась. С ним, единственным, смущенным от влюбленности и поэтому милым, она на пасхе, после заутрени, целовалась. Курчавый, с точечками веснушек около носа, он нравился ей, пожалуй. И вот — поплатился… Как он сейчас?

Она все же не пошла в больницу, не написала Мите ободряющую записочку. «Зачем выходить из рамок благоразумия, компрометировать себя? — подумала она. — Пусть этот случай останется для моих знакомых романтической загадкой. Но кто этот неизвестный в гимназической фуражке?».

Наташа перебирала по пальцам всех своих явных поклонников. Кажется, ни один из них не решился бы на такое сильное проявление ревнивых чувств, достойное шекспировского мавра. А может быть, на Митю случайно напал какой-нибудь загулявший с Луковицкой, свято соблюдавший традиции своей улицы: «Чужакам волочиться за нашими девчонками воспрещается».

Она еще раз перечла строчки из хроники, вздохнула и заглянула на первую страницу «Вятской речи», где обычно помещались объявления зрелищных предприятий:

«Зигомар! Что это такое? Зи-го-мар! Хм…»

Наташа положила газету на отцовский стол и остановилась у зеркала. Карие глаза в сумерках тенистых ресниц. Нос чуточку задорный, симпатичный. Припухшие маленькие губы. Смуглые от загара щеки в легком румянце. Ничего… И розовый ситцевый сарафанчик идет ей.

Довольная собой, она закинула за плечо темный жгут косы и слегка потянулась.

Было золотое, пахнущее нагретыми заборами утро ранней весны. В открытое окно доносился с крыши сарая свист голубятника.

Колька Ганцырев уже знал, что о ночном происшествии напечатано. «Телеграфист он, пожалуй, не плохой парень. Не выдал. А то не миновать бы колонии. Пришлось бы спозаранок стучать молотком или визжать ножовкой, а по вечерам учиться у толстяка Бауэра, надув пузырями щеки, трубить на геликоне. К счастью, по милости Дудникова этого не случилось».

Колька с любопытством взглянул на свою фуражку с надломленным лаковым козырьком: «По виду лепешка лепешкой, а попала в знаменитости!»

Заняв у соседа-голубятника пятиалтынный, Колька после уроков решил навестить Дудникова. По пути забежал в кондитерскую Франжели и на всю серебрушку купил пирожных.

Посетителей в этот день к больным не пускали. Подавая в квадратное окошечко бумажный сверток, Колька впился глазами в дежурную сестру:

— Как он, Дудников?

— Поправляется. Ты не брат ему?

Колька замялся, хотел кивнуть и вдруг сразу выпалил:

— Ганцырев я! Колька! Передайте, пожалуйста. И чтобы быстрее поправлялся.

Неожиданная посылка, да еще от Ганцырева, удивила Митю. Не сразу развязались тесемочки, которые крест-накрест перехватывали сверток. Развернув бумагу, Митя расхохотался на всю палату.

«Вот черт, насмешка это или дар раскаявшегося разбойника? А вкусные тут штучки!».

Выбрав хрустящий слоеный пирожок, Митя остальное предложил соседям:

— Берите на здоровье. Закадычный дружок принес.

Весь вечер размышлял он над странным поведением Кольки. «Ударил чем-то тяжелым. Явно из-за Наташи. Почувствовал угрызения совести и преподнес лакомства, как маленькому».

Медленно тянулись однообразные дни. Наташа не напоминала о себе. Митины родные, жившие в уездном городке, о случившемся ничего не знали. Навестила его как-то лишь тетя Сима, рассыльная телеграфа, и та — по поручению сослуживцев.

Накануне выписки Митя попросил у сестры листок бумаги и карандаш. Захотелось письменно поблагодарить Ганцырева. Получились стихи.