Над недавно воздвигнутой колокольней Петропавловской крепости парил крылатый ангел, означающий Викторию. Каждые четверть часа тридцать два колокола отбивали время. О быстротекущем же времени напоминали привезенные из Венеции и поставленные в Летнем саду мраморные скульптуры — Утро, День, Вечер, Ночь. В фонтаны сада вода подавалась из канала с помощью «колесной машины». Изваяние Венеры, особо милое царскому сердцу, постоянно охранялось солдатом Преображенского полка. Напротив сада стояла старая шхуна с иллюминированным транспарантом: «Хотя в меня со всех сторон бьют, однако я возвышаюсь».

Адмиралтейская верфь строилась рядом с Петропавловской крепостью с таким расчетом, чтобы ее орудия, в случае необходимости, могли защитить «колыбель флота».

Именно сюда, на Адмиралтейскую верфь, и явились в первый же день Василий Прончищев и Семен Челюскин. Уже добрый час они блуждали в этом необыкновенном «корабельном городе». А это воистину был город в городе: бесконечные проходы среди штабелей распиленного и круглого леса, дымящие котлы с кипящей смолой, груды пеньки, кучи опилок, канатные бунты, провиантские склады, кузни, веревочные сучильни.

Гомон. Визг пил. Стукотня топоров. Скрип талей.

На телегах с подкладнями везли сосновые стволы, железо, якоря, парусину, фальконеты на вертлюгах, такелаж…

Взвалив на плечи рулоны парусного полотна, в три погибели согнувшись, мужики взбирались на стапеля. А там, на стапелях, возвышались готовые к спуску фрегаты, шнявы, галеры, многопушечные линейные корабли.

Из распахнутых ворот кузни несло дымным угольным жаром. Измазанный сажей паренек раздувал мехи, мастеровые в фартуках поворачивали длинными клещами якорную лапу, похожую на розовый коралл. Молотобойцы длинноручными молотами дубасили по железяке.

Наконец в дальнем углу верфи наши герои отыскали флигелек с тремя стеклянными окошками. Одно окошко было разрисовано, как картушка компаса: две линии крест-накрест, а на концах чернели знакомые буквы — S, W, N, О.

Старикашка в парусиновой куртке, в поношенных матросских штанах был занят незаметной работой. Тонкими щипчиками держал острую иглу, натирал ее каким-то минералом. Вот он, тот, кого они искали. На всякий случай Прончищев спросил старикашку, не есть ли он компасный мастер Илья Федотович?

— Я и есть Илья Федотович. А кто будете?

Василий подал старику запечатанный пакет.

Прочитав письмо, Илья Федотович сказал:

— С прибытием в новую гавань бытия.

Расспросив парней, откуда они родом да кто их отцы, компасный мастер почесал бритый подбородок.

— Что ж, просьбу друга Леонтия Магнитского уважу. Есть на примете одна чухонка. На Васильевском острову. У ней и горница свободная.

— За это большое спасибо.

— Магнитского как не уважить? Я, почитай, Леонтия Филипповича сызмальства знаю. Когда он и Магнитским не был. Вы-то небось и не слыхали, что он не всегда был Магнитским. Крестился под одной фамилией, а живет под другой.

И словоохотливый старик тут же поведал байку, как Леонтий начал сочинять свою «Арифметику». Сей труд прочел Петр I и имел с Леонтием полезную беседу. «Книга твоя, то бишь арифметика, — сказал государь, — влечет, как магнит. Магнитский ты человек». С тех пор и зовется Леонтий Магнитским. Принял царскую фамилию как подарок.

Рассказывая, компасный мастер точил на токарном станке иголки, натирал их минералом. Хитро щурился: «Я тоже Магнитский, потому как все время магничу компаса».

— А хотите, возьму вас в ученики? — предложил старик. — Дело верное.

— Мы на штюрманов пойдем, — заявил Челюскин.

— Море влечет?

— Влечет… — вздохнул Прончищев. — Мы его только еще не видали.

— Еще ты, детище, младо, — посочувствовал старик. — В него окунешься, а уж где выплывешь… Господи! Ну, ладно. Ждите пока. Освобожусь — на Васильевский остров поведу. Штюрмана…

Тихо, покойно во флигельке.

Прончищев соснул, сидя на лавке. Сквозь сон слыхал, как старик наставлял Семена:

— В каждом человеке, особливо во флотском, должон быть магнит, как в том компасе. А ежели нет магнита — пустота в твоей душе, понесет тебя жизнь незнамо куда.

Что сказал Челюскин, Василий не слышал.

Рыхлая пятидесятилетняя чухонка, торгующая молоком и творогом на Сенном рынке, по-бабьи жалела молодых постояльцев. Обхватив щеки пухлыми руками, вздыхала: «Один хоть белесый, другой рыжик, а все одно как братички». Молочка нальет, творогом накормит.

— Чего рекрутчина не сделает? От мамки оторвет, от батюшки.

— Мы не рекрута, — сообщал Челюскин.

— А кто же?

— Гардемарины, считай.

— Какие кто?

— Морская гвардия.

— Охти, охти!

Бойкий на язык, Семен вразумлял чухонку:

— Охти на Охте. А мы на Царской набережной.

По утрам Челюскин растирался снегом. Пылая от мороза, врывался в комнату, холоднющими лапами поднимал товарища с лежанки.

— Братичек! — И, напирая на «о», дьяконским басом вскрикивал: — «Несу всех но-о-осяще!..»

Эти слова были начертаны на географической книжке и принадлежали мускулистому Атланту, державшему в ладонях земной шар.

Отбиться от рыжеволосого, заряженного студеным утром Атланта недоставало сил.

Ровно в семь — быть в Морской академии.

Отставник сержант Евский озирает строй вверенных ему молодых людей.

Перекличка. Сорок фамилий… В регламенте сказано: «Во академии учить геометрии, тригонометрии, навигации, ведению вахтенного журнала, фортификации, черчению, рапирной науке, экзерцициям солдатским с мушкетами».

Строю, экзерцициям с мушкетами учит сержант Евский. Сам он эту науку познал с малых лет. Власть его над морскими школярами безгранична. Наставления просты:

— Брюхо дано солдату и матрозу не затем, чтобы есть от брюха. А брюхо дано солдату и матрозу, чтобы ползти на нем к вражеским апрошам. Ложись! Встать! Ложись! Встать! Ложись!

Лежат. Сержант сучит ус, острый и узкий, как штык.

— Встать! В колонну по четверу разберись! Фузей на плечо!

Мушкет по-нынешнему. А для него, бывалого солдата, фузей.

— Ро-о-от-а-а, смирна-а-а! Ша-ага-ам арш!

В этом свистящем, лихом «ш» вся сила неустрашимая.

Рота вколачивает каблуками дубовые плитки мостовой.

— Ать, два, ать, два! — преподает сержант строевую арифметику.

Зимний дворец.

Особняк президента Адмиралтейств-коллегии Апраксина.

Кикинские палаты.

Четверо барабанщиков легкими палочками выбивают музыку строя, дают шагу пружинистость, строгость парада. Вот палочки застыли, и сейчас сорок глоток троекратно проорут:

— Ура! Ура! Ура!

Евский вскидывает подбородок — впереди казармы 1-го батальона лейб-гвардии Семеновского полка, где он сам служил. Пусть старые товарищи заметят, как Евский ведет молодых дворян.

Стучат кожаные башмаки, рассыпается по царской набережной удаль барабанная.

Хорошо идут, черти-дьяволы! А всего-то три месяца, как познали солдатские экзерциции.

Скоро присяга: «Со всей ревностью, по крайней силе своей, не щадя живота и имения, исполнять все уставы и указы, верно служить Его Величеству Петру I и наследникам его!»

Таковы были первые дни пребывания в Морской академии.

Нелегко было Прончищеву и Челюскину после вольницы Навигационной школы привыкать к жесткому распорядку флотского экипажа. Сержант Евский малейшей провинности не упустит. Ученье его коротко: хлыстом по ногам. Петр I, побывав в академии и найдя, что ученики ее весьма распущенны, приказал: «Для унятия крика и бесчинств выбрать из гвардии добрых солдат и быть им по человеку при каждом классе и во время смотра и учения иметь хлыст в руке; буде кто из учеников станет бесчинствовать, оных бить, какой бы ни был фамилии».

Кнутом Евский не брезгует — повод всегда найдется: отчего кричишь громче всех, зачем «вшивым порошком» товарища обсыпал, почему балбесничаешь, а урока не знаешь?

— Я был Евский. — Это любимая поговорка сержанта. — А как послужил в Санкт-Петербурге, так стал Невским. И вы, отколь бы ни приехали, псковские ли, калуцкие, рязанские там — все будете Невскими.