— Черт с ним! — расщедрился Семен. — Пусть берет. Не пропадать же добру.
…На следующее утро покинули остров.
Сквозь тонкие переборки было слышно, как гангутский кавалер разорялся на палубе:
— А ну — в рей, грот, фал! — прибавим узлов!
Весла выверенно поднимались и опускались в воду, казались воздушными и нераздельными, как крылья гигантской птицы.
В скалах Финского залива таятся коварные ветры. Но сейчас залив был безобиден, он послал галере легкий ветерок.
— Остро-о-о! — ликующе крикнул Семен.
— Остро! — охотно согласился гангутский кавалер, прибавивший астрономических знаний, но не отрешившийся от старых морских выражений. О, служака никогда не произносил «норд-ост», но непременно — греко. Норд-трамунтана. А утро всех ветров — ост — звучало в его устах как имя пряного цветка — леванте. Но южный ветер… Какое слово — рокочущее, как прибой, стремительное, как полет альбатроса. О-остро-о! Не отсюда ли «остров», вырастающий из ветра, от режущих подводных риф?
Профессор Фархварсон стоял на носу галеры, подставив лицо ветру. Его пронзило острое, счастливое ощущение жизни; высоким голосом пропел Гомеров стих:
И оглянулся на парней: каково? Навигатор, астроном, звездочет, а не чужд элоквенции, или, как там, поэтическому красноречию?
Глава пятая
ТАНЯ КОНДЫРЕВА
Милостивый государь мой батюшка Василий Парфентьевич!
Вот уже пять лет минуло, как покинул я Богимово. Вы бы и не признали меня теперь. Учебе скоро моей конец, пойду служить на корабль. Я теперь знаю градшток, пелькомпас, астролябию, квадрант — это первые штюрманские инструменты. Читаю небесные светила и звезды. Я крепок, здоров.
В последнем своем письме вы дали знать, что Федор Степанович Кондырев решил переменить местожительство и трогается обозом со всем семейством в Санкт-Петербург. Сейчас это делают многие дворяне. Домов здесь строится много, от подрядчиков нет отбоя. Имея столь крепкое поместье, какое у Кондырева, в столице можно жить в полное удовольствие.
Батюшка, передайте Кондыреву, что я буду рад увидеть его в добром здравии и расположении. Буду рад увидеть и супругу его Анастасию Ивановну и дочь Татьяну.
Случай бывать у них льстит мне.
Прошу, батюшка, не оставить меня вашею родительскою милостью.
Милостивый государь батюшка Василий Парфентьевич!
Сразу хочу сообщить, что принял меня Федор Степанович ласково. Купили они дом в самом центре, близ Невского проспекта.
Все ваши деревенские гостинцы мне вручены.
Теперь моя комната заставлена варениями и солениями. Мой друг Челюскин великий охотник до богимовских настоек и малинового сиропу.
А друзья мои, братья Лаптевы, все яблоки поели. Еще шлите.
Признаться, я не узнал в Татьяне Кондыревой той девочки, что лазала ко мне на голубятню. Встречей с нею я был достаточно смущен.
Пишу поздним вечером. Завтра с утра идем в залив производить новые обсервации.
Прошу передать сердечный поклон Анне Егоровне.
Скажите Рашидке, что я помню его. Будьте к нему снисходительны.
Впрочем, прося вашей родительской милости к себе, остаюсь ваш сын Василий Прончищев.
С ранних лет наперсницей Тани Кондыревой стала Лушка, сирота, дочь рано умерших барских слуг. Назвали ее в честь святой Лукерьи.
Обе умели читать-писать, а пуще всего пристрастились к рисованию и вышивкам. Это была одна из причин, почему Федор Степанович решил жить в столице — учить дочь «живописному ремеслу», дать надлежащее направление ее дарованию.
Таня довольно точно схватывала наружность человека. По рисунку на цветном холсте вышивала цветными нитками портрет.
Среди ее многочисленных вышивок был и автопортрет. Круглолицая девушка. Тонкая талия. Распашное книзу платье «модест», весьма в то время модное. Прическа представляла собою пучок локонов, сколотых на затылке нитями жемчуга. Из-под платья выглядывали атласные туфли.
В жизни Таня была живой, хорошенькой девушкой, наблюдательной, при случае острой на язык. Ей только что исполнилось четырнадцать лет.
Прончищев стал бывать у Кондыревых. Федор Степанович расспрашивал об учении, о Васиных товарищах. Мать Тани, Анастасия Ивановна, встречала Василия сдержаннее. Во время разговора раскладывала пасьянс. Было неизвестно, на что она желала получить ответ. Чаще всего недовольно морщила губы.
Побаивался ее Прончищев, чувствуя, как в душе Анастасии Ивановны растет против него скрытое подозрение.
В первые дни при виде гардемарина Таня не скрывала своего стеснения. Но робость быстро исчезла. Рассмотрев Танины рисунки и восхитившись ими, Вася попросил девушку изобразить на холсте и его физиономию, с тем, чтобы отправить портрет «милостивому государю батюшке».
Таня усмехнулась:
— Извольте. — На листе бумаги острым пером изобразила мужика с глупейшим, перекошенным от ужаса лицом: мужик падал с полатей на люльку с ребенком.
Господи, какая память. Он почти и забыл, как показывал привезенный из Москвы лубок. И там была нарисована девочка — «нос морковкой», — которой Прончищев поддразнивал малолетнюю Таню.
Как же давно все это было.
— Я все помню, — сказала Таня. — И сизарей. И как свистеть училась. И еще ваш рассказ.
— Это какой же?
— «Привезли в Москву из чужих стран зверинец. Почтенная публика, а среди нее Василий Прончищев увидел диковинных зверей…»
Лушка, по прозвищу «комарница», затараторила:
— «Привезли мандрилью с синим лицом, папиона, имеющего собачье рыло».
Таня притопнула ногой:
— Погоди, без тебя знаю. Выскочил леопард из клетки: «Где живет одна девица, которая уверяет, что хряк не хрюкает, а хрякает?»
Прончищев поразился:
— Нешто это я писал?
— «Я хоть и знаю, где живет такая девица, — звонким голосом продолжала Таня, — но не сказал леопарду».
— Видите, Татьяна Федоровна, я вас спас тогда…
— Я это знаю.
— Вы же изобразили меня глупейшим смердом.
— Ладно. Нарисую боярином.
И изобразила на башке мужика соболью шапку.
Лушка-комарница взвизгнула от восторга. Вася от досады прикусил губы. Можно ли было еще лет шесть назад ожидать от щекастой малолетней девахи такого язвительного проворства?
Смутившись озорным выпадом барышни и не зная, как вести себя, он обратил свой выпад в сторону Лушки:
— А отчего, Лукерья, тебя назвали комарницей?
Это был весьма слабый укол в адрес хозяйки.
Танина наперсница простодушно ответствовала:
— Я родилась тринадцатого мая. Говорят, в этот день комары начинают досаждать.
Так что Васин укол оказался, можно сказать, комариным. Но он все же продолжал выпутываться из неловкого положения:
— Так у тебя жало?
И опять последовало простодушное:
— У меня только крылышки. — Скосила глаз на рисунок: — А болярин ой как похож!
Юный гардемарин потерял терпение и позволил прибегнуть, как человек военный, к лобовой атаке:
— Вот я тебя сейчас придавлю, как комара.
Таня немедленно встала на защиту наперсницы:
— Не посмеете. Я выпущу жало.
Лушка юркнула за дверь.
— Ой, мамочки, страхи какие! — И задвинула засов снаружи.
— Лушка, негодница, отопри дверь, — забавлялась Таня. — Не то Василий Васильевич меня придавит.