улыбок.4 Женщины увидели мужчин, и мужчины взяли их за руки. Те, кто

 переписывались изощрёнными тайными путями и никогда не видели друг друга -

 теперь познакомились! Те литовки, чьи браки заключали ксёндзы через стену,

 теперь увидели своих законных по церкви мужей - их брак спустился от

Господа на землю! Сектантам и верующим впервые за их жизнь никто не мешал собираться и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие иностранцы теперь находили друг друга и говорили на своём языке об этой странной азиатской революции. Все продовольствие лагеря оказалось в руках заключённых. Никто не гнал на развод и на одиннадцатичасовой рабочий день.

 Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с себя собачьи номера, рассвело утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По траншейным проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону. Многие надевали свою вольную одежду, взятую из каптерки. Кое-кто из хлопцев нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах -

 цветные халаты и тюрбаны, серо-чёрный лагерь расцветёт.)

 Ходили по баракам дневальные и звали в большую столовую на выборы Комиссии - комиссии для переговоров с начальством и для самоуправления (так

 скромно, так боязливо она себя назвала).

 Её избирали может быть на несколько всего часов, но суждено было ей стать сорокадневным правительством кенгирского лагеря.

 Если б это всё свершилось на два года раньше, то из одного только страха, чтоб не узнал сам, степлаговское хозяева не стали бы медлить, а отдали б известный приказ - "патронов не жалеть!", и с вышек перестреляли

 бы всю эту загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все

 восемь тысяч или четыре - ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они

 несодрогаемые.

 Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов и тот же Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже постреляно было немало, и сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный вид. И так создалась заминка, а значит - время для мятежников

 начать свою независимую новую жизнь.

 В первые же часы предстояло определиться политической линии мятежа, а значит бытию его или небытию. Повлечься ли должен был он за теми простосердечными листовками поверх газетных механических столбцов: "Хлопцы, бейте чекистов"?

 Едва выйдя из тюрьмы - и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой, советами ли друзей или внутренним позывом направляясь к

 руководству, Капитон Иванович Кузнецов сразу, видимо, принял сторону и

 понимание немногочисленных и затёртых в Кенгире ортодоксов: "Пресечь эту

 стряпню (листовки), пресечь антисоветский и контрреволюционный дух тех, кто

 хочет воспользоваться нашими событиями!" (Эти выражения я цитирую по записям

 другого члена Комиссии А. Ф. Макеева об узком разговоре в вещкаптёрке Петра

 Акоева. Ортодоксы кивали Кузнецову: "Да за эти листовки нам всем начнут мотать новые сроки".)

 В первые же часы, еще ночные, обходя все бараки и до хрипоты держа там речи, а с утра потом на собрании в столовой и еще позже не раз, полковник Кузнецов, встречая настроения крайние и озлобленность жизней, настолько растоптанных, что им, кажется, уже нечего было терять, повторял и повторял, не уставая:

 - Антисоветчина - была бы наша смерть. Если мы выставим сейчас антисоветские лозунги - нас подавят немедленно. Они только и ждут предлога

 для подавления. При таких листовках они будут иметь полное оправдание

 расстрелов. Спасение наше - в лояльности. Мы должны разговаривать с

 московскими представителями как подобает советским гражданам!

 И уже громче потом: "Мы не допустим такого поведения отдельных провокаторов!" (Да впрочем, пока он те речи держал, а на вагонках громко целовались. Не очень-то в речи его и вникали.)

 Это подобно тому, как если бы поезд вёз вас не в ту сторону, куда вы хотите, и вы решили бы соскочить с него - вам пришось бы соскакивать по

 ходу, а не против. В этом инерция истории. Далеко не все хотели бы так, но

 разумность такой линии была сразу понята и победила. Очень быстро по легерю

 были развешаны крупные лозунги, хорошо читаемые с вышек и от вахт:

 "Да здравствует Советская Конституция!"

 "Да здравствует Президиум ЦК!"

 "Да здравствует советская власть!"

 "Требуем приезда члена ЦК и пересмотра наших дел!"

 "Долой убийц-бериевцев!"

 "Жёны офицеров Степлага! Вам не стыдно быть ёенами убийц?"

 Хотя большинству кенгирцев было отлично ясно, что все миллионные расправы, далекие и близкие, произошли под болотным солнцем этой конституции и утверждены этим составом Политбюро, им ничего не оставалось, как писать -

 да здравствует эта конституция и это Политбюро. И теперь, перечитывая

 лозунги, мятежные арестанты нащупали законную твёрдость под ногами и стали

 успокаиваться: движение их - не безнадёжно.

 А над столовой, где только прошли выборы, поднялся видный всему посёлку флаг. Он висел потом долго: белое поле, чёрная кайма, а в середине красный санитарный крест. По международному морскому коду флаг этот значил:

 "Терпим бедствие!" На борту - женщины и дети".

 В Комиссию было избрано человек двенадцать во главе с Кузнецовым. Комиссия сразу специализировалась и создала отделы:

 - агитации и пропаганды (руководил им литовец Кнопкус, штрафник из Норильска после тамошнего восстания)

 - быта и хозяйства

 - питания

 - внутренней безопасности (Глеб Слученков)

 - военный и

 - технический, пожалуй самый удивительный в этом лагер ном правительстве.

 Бывшему майору Михееву были поручены контакты с начальством. В составе Комиссии был и один из воровских паханов, он тоже чем-то ведал. Были и женщины (очевидно: Шахновская, экономист, партийная, уже седая; Супрун, пожилая учительница из Прикарпатья; Люба Бершадская).

 Вошли ли в эту Комиссию главные подлинные вдохновители восстания? Очевидно, нет. Центры, а особенно украинский (во всём лагере русских было не больше четверти), очевидно остались сами по себе. Михаил Келлер, украинский партизан, с 1941-го воевавший то против немцев, то против советских, а в Кенгире публично зарубивший стукача, являлся на заседания Комиссии молчаливым наблюдателем от того штаба.

 Комиссия открыто работала в канцелярии женского лагпункта, но военный отдел вынес свой командный пункт (полевой штаб) в баню 2-го лагпункта. Отделы принялись за работу. Первые дни были особенно оживлёнными: надо было всё придумать и наладить.

 Прежде всего надо было укрепиться. (Михеев, ожидавший неизбежного войскового подавления, был против создания какой-либо обороны. На ней настояли Слученков и Кнопкус.) Много самана образовалось от широких расчищенных проломов во внутренних стенах. Из этого самана сделали баррикады против всех вахт, т.е. выходов вовне (и входов извне), которые остались во власти охранников и любой из которых в любую минуту мог открыться для пропуска карателей. В достатке нашлись на хоздворе бухты колючей проволоки. Из неё наматывали и разбрасывали на угрожаемых направлениях спирали Бруно. Не упустили кое-где выставить и дощечки: "Осторожно! Минировано!"

 А это была одна из первых затей Технического отдела. Вокруг работы отдела была создана большая таинственность. В захваченном хоздворе Техотдел завел секретные помещения, на входе в которые нарисованы были череп, скрещенные кости и написано: "Напряжение 100 000 вольт". Туда допускались лишь несколько работающих там человек. Так даже заключённые не стали знать, чем занимается Техотдел. Очень скоро распространен был слух, что изготовляет он секретное оружие по химической части. Так как и зэкам и хозяевам было хорошо известно, какие умники-инженеры здесь сидят, то легко распространилось суеверное убеждение, что они всё могут, и даже изобрести такое оружие, какого еще не придумали в Москве. А уж сделать какие-то мины несчастные, используя реактивы, бывшие на хоздворе - отчего же нет? И так