Паисий (Яша таки довел его, лицо у иеромонаха темнеет, но, тоже борясь с собой, он сдерживает гнев). Ты должен бы знать, негодник, что в чтении духовных книг многие находят единственное прибежище от мирских тревог. А тебе советую… советую смириться, язва ты сибирская, гляди, иначе… (Не сдержался и грозит Яше увесистым кулаком.) Иначе придется внушить тебе кое-что полезное через посредство рукоприложения.

Яша. Вы как с Боголюбовым хотите, да?

Паисий (он вряд ли знает историю с Боголюбовым, но не желает и знать). Начало всякой премудрости — страх господень! Так было и будет. И ныне, и присно, и во веки веков. Понял ты? Та, к запомни!

Яша. (слизывает кровь с губы). Страх господень… Ну я запомню… Только знайте: меня вы не запугаете. Все равно сбегу!

Паисий (смеется). Надо тебя по стенам нашим да по башням поводить и вокруг монастыря тоже, тогда ты и пытаться не стал бы зря.

Яша. Поводите… Это я с охотою.

Паисий. Так держи себя как подобает, коли тоже хочешь, как ты сказал, умным стать, бесенок! Не о побеге ты должен думать, глупый отрок, а о том, что тебя здесь ждет! (Яша со вниманием слушает, и Паисий спешит воспользоваться моментом.) Тебя здесь утвердят в науке жить достойно!

Яша. Вы мне книги давайте. Сам научусь.

Паисий. Экой ты! Ну, книги будешь получать, если станешь себя вести лучше. А пока давай сойдемся вот на чем: как войдет сюда отец Мелетий, кинься ему в ноги, ручку поцелуй, попроси благословения.

Яша (с надеждой). И меня не будут держать в одиночке?

Паисий (отнимает у Яши книгу). Это я на всякий случай. А то с тебя, бесенка, всякую пакость можно ожидать.

Яша (вдруг понял, отчего иеромонах отобрал книгу). Вы испугались, да?

Паисий. Не так уж ты страшен для нас, но…

Яша. Ага! И все ж таки убоялись, чтоб я не кинул ее, эту книгу, в голову настоятелю, ежели он не выпустит меня, да? Так знайте: я могу еще не то сделать, увидите! Я не сдамся! Я его палачом обзову, вот и будет вам страх господень!

Паисий (грозит Яше). Не смей! В подвал посажу.

Яша (это уже, видно, не первая стычка его с иеромонахом и не первая угроза, услышанная от него). А зачем он закон нарушил? Зачем меня воли лишил совсем, я же не каторжный!

Иеромонах все грозит кулаком молодому узнику и, может быть, исполнил бы свое намерение избить его, но в коридоре уже слышны голоса и стук палки. Тонкий, бабий, на высоких нотах голос — это голос самого архимандрита Мелетия, а палка — это посох в его белой руке. Один, без целой свиты монахов он не ходит в арестантский острог. Слышен и топот сапог начальника караульной команды.

Паисий (идет к стоящему у раскрытой двери настоятелю). Благословите, ваше высокопреподобие, и позвольте доложить: я принес Потапову книгу про наш Соловецкий монастырь, и обещано мне, что она будет прочтена. И что вообще постарается вести себя лучше.

А Яша, едва заметив Мелетия, не только не бросается ему в ноги, а, наоборот, пятится назад. Мелетий в черном шелковом подряснике, но лицом и фигурой вдруг напоминает Яше генерала Трепова. Настоятеля Яша видит впервые, но сразу проникается к нему недобрым чувством, и пропадает охота кланяться, просить.

В камеру Мелетий не входит, а только окидывает ее тяжелым взглядом с порога. Позади почтительно замер в стойке навытяжку дюжий горбоносый начальник караульной команды.

Паисий (подталкивает Яшу к двери). Подойди, проси благословения.

Яша (упирается). В другой раз… Сейчас не буду…

Мелетий (благословляет Паисия и отходит от двери, бросая на ходу). Икону бы сняли, пока он не покается, незачем ей тут быть, в обиталище безбожника.

Яша (кричит вслед). Вот, вот! Я же не молюсь, не бью поклонов!

Мелетий (уже пошел к следующей камере, но пискливый голос его слышен). И в церковь на богослужения не водить пока! Не надо, раз так непотребно себя ведет! Сперва пусть восчувствует: не где-нибудь он, в святой обители!

Яша (бросается к двери). Я в тюрьме! В тюрьме вы меня держите, а не имеете права! (Обращается к Паисию.) А вам я ничего не обещал!..

Паисий. Молчи, дуралей! (Выходя из камеры, больно тычет книгой Яше в бок и вдруг как-то по-свойски говорит.) Белый свет тебе не мил, что ли?..

Захлопнулась тяжелая дверь, прогремел засов, и Яша опять остается один в глухой тишине.

И сейчас ему уже ясно: то, что было в Спасо-Каменской обители, может показаться раем в сравнении с тем, что происходит здесь. Там Яша все-таки мог ходить где хотел, а здесь, будь ты далее на воле, чувствуешь себя во власти мертвящего сурового режима. Тут что хотят могут с узником сделать, и не пикни. Иначе запрячут в подземелье башни и продержат там в цепях до могилы.

Страшно Яше, впервые по-настоящему страшно.

Он долго стоял у стены и раздумывал. Шершавая, холодная, она была сложена из каменных валунов.

Может, и в самом деле повести себя поспокойней и набраться ума-разума от отца Паисия? Хитроумный, видать, из тех, кто и в душе черен, не поймешь его. Груб, резок, и в то же время проскальзывает что-то странное: будто хочет войти в доверие к Яше.

Может, не в шутку сказал, что научил бы Яшу, как жить достойно? Не совсем, правда, понятно, что бы это могло означать? По-монашески жить достойно? Смиренно покорствовать — не это ли Паисий имел в виду?

Уразуметь, что он за человек, Яша пока не может, но неожиданно Паисий становится для него зацепкой: нельзя ли сговориться с ним? Не ждет ли Яшу здесь какой-то просвет?

Даже в предварилке Яша чувствовал себя лучше, чем здесь. Там в камерах сидели в большинстве свои, там и перестукиваться удавалось, какое-то общение было. А здесь ни до кого не достучишься. Стены толщенные, сырые и непроницаемые, звука не дают.

Принесут завтрак. Обед. Ужин. Щи да каша. Огня не зажигают, да в нем и нет надобности, ночи белые, светло как днем.

Север… Июль, а к вечеру в камере сильно свежеет, и Яша зябнет от холода, зуб на зуб не попадает, а утеплиться нечем, даже под одеялом мерзнешь, хотя одеяло солдатское, из грубой серой шерсти, а монастырский кафтан из дерюги.

Выход какой-то надо ж искать…

Он берется за книгу и с первой же страницы снова и еще глубже проникается убеждением, что терпение тоже есть подвиг; и недаром говорится — терпение и труд все перетрут. Сколько ни обманывались люди с самых древних пор в своих надеждах, а жизнь шла вперед, несмотря ни на что. И то, что Яша читал в книге, как бы подтверждало это примерами из далекого прошлого.

А говорилось в книге, что давным-давно, более четырех столетий назад, еще при московском князе Василии Темном, два инока Валаамского монастыря, что на Ладожском озере, Савватий и Герман, ушли на Север и, перебравшись в лодке на Соловецкие острова, поселились там на Секирной горе. Глубоко религиозный уклад всей жизни той далекой эпохи часто рождал стремление уйти как можно дальше от мира с его соблазнами, а красивые картины тихой пустынной жизни неодолимо влекли к себе глубокие и мечтательные натуры. Прослышал о подвигах Савватия и Германа житель Прионежья — Зосима и упросил позволить ему поселиться вместе с ними…

Яша тут задумывается: уходили люди в глушь, наверно, не зря — от зла уходили подальше; и не зря этот Зосима присоединился к монахам, подневольный был скорее всего и бежал от барской несправедливости сюда на тогда еще совсем пустынный крайсветный остров. Может, провинились в чем-то и эти два монаха.

А мало ли народу ушло из его, Яшиной, деревни на заработки, на поиски сносной человеческой жизни? Почти половина казнаковских мужиков разбрелась по белу свету с семьями.

Но что же было дальше на острове?

«Вскоре Зосимою была построена небольшая деревянная церковь, к ней собрались мало-помалу другие любители уединенной жизни, и так было положено начало монашеского общежития на далеком Севере России…»