И, ничего не сказав больше, направляется к двери. И прежде чем тот успевает постучать в нее, чтоб солдат из коридора отодвинул с той стороны засов, Яша хватает иеромонаха за рукав надетого поверх подрясника добротного овчинного полушубка.

— Стойте, отче! Что ж вы так ничего и не сказали?

В глазах Паисия вспыхивает совсем не деланное недоумение: чего хочет Яша? О чем с ним говорить-то?

А Яше недоумение иеромонаха кажется именно деланным, и он негодующе восклицает:

— Прячете все от меня, да? Скрываете, да? А я все и без вас знаю! Все про это знаю!

— Что ты знаешь?

— Слово и дело знаю, только не по-вашему, а по-другому совсем, такое слово и дело, какое в Питере сделали с царем, в которого бомбу…

— Да ты с ума спятил! — вскрикивает Паисий и бледнеет больше Яши. — Замолкни сейчас же! Чтоб тихо! Не то тебе будет, смотри!

— А что мне будет, отче, раз свобода пришла? Зачем ее замалчиваете, а все свой «бам» твердите? Не «бам», а да здравствует воля надо кричать!

— Сядь! — произнес иеромонах так резко, что Яша невольно опустился на койку. Паисий придвинул табурет и, едва не упираясь лбом в лоб, сказал: — Заблудший сын мой, раз и навсегда запомни: кричать о свободе можно, но это не возбраняется только там, где свобода желанная на самом деле есть, а где ее нет, там умным людям не стоит про нее даже и заикаться всуе. И слушай дальше, что скажу. Истинно христианское подчас принимается за крамолу, а законы божеские оборачиваются беззаконием. Так будь же умницей и лучше закрой на все глаза. Хоть этого я желал бы от тебя добиться. Думал я прежде из арестанта тебя вытащить, в монастырского послушника превратить и для того, признаюсь, тебя со всем у нас знакомил, по башням водил, и что под ними, показывал, и хранилище наших книг, и все прочее. Мне — так уж и быть, открою, — мне было дано на это разрешение от самого настоятеля, хотя он, признаться сказать, не очень-то разделял мои надежды. А я все делал, чтобы ты от мирской погибели в нашу обительскую тишину ушел, но, видно, не дал мне господь силы возобладать над твоим уразумением и волей. Но… опять же скажу, ты бы хоть пообещал сейчас по-умному себя повести. Оставайся при своем, но молчи! Тем паче же, говорю, сейчас!

Яша выслушал эту длинную речь, не глядя в серые выпуклые глаза иеромонаха, было совестно за него: можно ли так откровенно учить двуличию в человеческом поведении? Чтоб на словах — одно, на деле — другое. Ведь такая же подлость, как то «слово и дело», которое предлагал настоятель Мелетий!

— А верно, что убит царь? — спросил Яша, когда иеромонах умолк.

— Господи! — словно в испуге отшатнулся иеромонах. — Я ведь с тобой о чем сейчас говорил!

— Я слышал, — покивал Яша, — ну и как, отче, по царю бывшему панихида будет?

— Будет, завтра сам отец Мелетий отслужит и божественную заупокойную литургию и панихиду.

— Ага! Сам! И еще божественную! А по Некрасову не служили в Спасо-Каменском, ни того, ни другого не стали. И у вас, наверно, тоже? За царя — так да, а за человека, который в мир принес великие слова такие, за него ничего служить не сочли. А почему так? Это по-христиански будет?

— Ну довольно. — Паисий встал с табурета. — . Я все сказал и сделал, чтоб тебя уберечь, и да спасет тебя всевышний.

Он пошел к двери, сказал уже с порога:

— Прощай!

— Стойте, отче, дозвольте просьбу.

Не оборачиваясь, Паисий спросил:

— А о чем ты желаешь просить?

— Прогулки прошу. На прогулки выходить, хотя б даже под охраной солдата.

— Нет, — покачал головой Паисий и лица так и не показал Яше, видна была только его здоровенная спина и налитая толстая шея.

— Почему, отче? Поговорите с Мелетием.

— Сейчас и говорить нечего. Не разрешит он, знаю. И не проси даже!..

Паисий ушел, так и не обернувшись и не увидев, каким взглядом проводил его Яша.

В эту ночь Яша не сомкнул глаз. Все думал, думал…

Наутро Паисию донесли, что узник Потапов просится в церковь на панихиду. Иеромонах несколько удивился, но караульному солдату разрешил привести Яшу к началу молебна.

До весны по здешним местам было еще неблизко, на острове держались сильные холода, хотя уже стояла вторая половина марта, и солдат сам раздобыл для Яши какой-то старый, рваный бурнус, чтоб парень не мерз по пути к собору, да и в соборе не так-то тепло. Поди натопи такую громаду! Когда поднимались на паперть, солдат сказал шепотком под свист жгучего ледяного ветра:

— Велено крепко тебя охранять, так ты уж того, смотри!

Яша был хмур, сосредоточен, смотрел куда-то перед собой в одну точку. Вошли в собор. Тут Яша словно бы пришел в себя, невольно загляделся на поражающе богатый иконостас, который переливался многоцветьем серебра и золота, светился многочисленными ликами святых, изображенными на иконах.

Солдат подвел Яшу к стене в дальнем углу храма:

— Тут стоять будем.

Народу на молебствии необычно много — здесь и монахи, и «годовики», и почти вся караульная команда, и арестанты из тех, кто не болел, не ослаб вконец и смог прийти.

Опершись о стену, Яша слушает торжественное пение хора — идет то, что Паисий назвал божественной заупокойной по убиенному императору, виновнику — в глазах Яши — всех зол на земле. Служит заупокойную сам Мелетий, и Яше непонятно, как это архимандрит сам взялся в такой день смешить людей своим тонким бабьим голосом. Неужели все верят, что произошло великое несчастье для России; неужели люди остаются темны после таких подвигов в прошлом, умея и строить и украшать такие храмы, воздвигать такие крепости и все, что создано руками человека на земле.

Вдруг, перебивая эту мысль, входит в душу Яши и овладевает им воспоминание: «Есть времена, есть целые века, в которые нет ничего желанней, прекраснее — тернового венка». Где он это слышал и когда? Воспоминание заслоняет от Яши все, что происходит вокруг, и он не слышит даже песнопений хора и временами вплетающегося в него тонкого голоса Мелетия. Яше представляется — вот он лежит ночью на полу в сапожной и слышит, как за стенкой кто-то из обитателей артели говорит:

«Но это совсем не то, терновый венок — это покорство к страданиям, а не довольно ли страдать нам?»

А Юлия — да, то был ее голос — отвечает:

«Ничто в жизни не дается без борьбы, и сильнее времени, если оно такое трудное, как наше, может быть лишь одно: святая готовность идти на все, не зная страха и жалости, даже к самому себе. Наш Чернышевский за это пошел на каторгу и сидит уже который год в Сибири. Великий ум заточен!..»

— Ты крестись, клади поклоны, — врывается в раздумье Яши голос солдата. — Ты чего как сонный стоишь? Неможется тебе, что ли?

Нет, с Яшей происходило другое.

Иной может не поверить в истинность того, что произошло дальше в соборе, и потому (да еще из некоторых тактичных соображений, добавлю) обратимся к дошедшему до нас из давних архивов святейшего Синода подлинному документу.

На другой же день после заупокойного молебствия по случаю кончины Александра II архимандрит Мелетий послал в Петербург обер-прокурору Синода донесение, которое начиналось словами:

А в донесении, оно целиком касалось Якова Потапова и подробно излагало все его неблаговидное, на взгляд настоятеля, поведение, были такие строки: