В то время я был наслышан об одной удивительной истории, которую с подробностями рассказывал сам Аз-Зейни. Однажды к нему обратилась белая рабыня-гречанка, умоляя спасти ее. Ей не было и пятнадцати лет, когда ее купил на невольничьем рынке пожилой человек, занимавшийся изготовлением розовой воды. Он был тучен, прожорлив и похотлив. Купив непорочную красавицу гречанку, он забыл обо всем на свете. Забросил свое дело, перестал выходить из дома и совершать молитвы. Как двадцатилетний юноша, он наведывался к ней в разные часы дня и ночи. Даже поговаривали — хотя мне это кажется болтовней черни, — будто ее крики разносились по всей округе и долетали до ушей прохожих, потом все ненадолго стихало и повторялось вновь. Соседи, видя это, сочувствовали ей и дивились тому, когда же девица спит, если ее голос не умолкает ни днем, ни ночью. Некоторые завистливо вздыхали, ибо не могли заглянуть за ворота дома, которые не открывались целую неделю. Молодежь установила наблюдение за балконами. Как только девица поднимала крик, они пересмеивались и перемигивались, шутливо трепали друг друга за волосы.

Водонос, который приносил воду в дом — Аз-Зейни призвал его в свидетели, — утверждал, что слышал собственными ушами крики рабыни на женской половине. А однажды он мельком увидел через окно балкона, выходившего во внутренний двор, как она с растрепанными волосами металась по комнате.

Короче, рабыня взмолилась о спасении, послав к Аз-Зейни мальчика-слугу. Аз-Зейни не стал медлить. Он держал совет с улемами, и, обсудив дело, шейх улемов подтвердил правомочность того, что Аз-Зейни намеревался предпринять.

Тут же Аз-Зейни отправился со своими людьми к дому человека по имени Аль-Аттар и окружил его. Возмущенный хозяин стал кричать, что хранитель мер и весов не имеет права посягать на покой людей в их собственном доме. Невзирая на его вопли, по приказу Аз-Зейни Аль-Аттара схватили и распростерли на земле. Раздели, чтобы освидетельствовать, и, говорят, были смущены видом того, что им открылось. Шейх Аль-Ханафия божился, что никогда в жизни не видел ничего подобного.

— Девица моложе тебя на сорок лет. И не стыдно тебе мучить ее? — спросил Аз-Зейни.

Он приказал дать Аль-Аттару пятьдесят ударов палками, а девицу отпустить на волю. Старик в самом деле отпустил ее, но с большой неохотой. То, что сделал с ним Аз-Зейни, не прошло бесследно. В большом горе из-за потери девицы стал он бродить по разным кварталам в разорванных одеждах, с блуждающим взором, разыскивая одному ему ведомую потерю. Он звал ее, не упоминая ее имени, и отказывался объяснить, кого он ищет. Всякий раз, как он появлялся на улице, простолюдины кричали ему вслед, били по срамному месту, смеялись и издевались над ним.

Я слышал от одного человека, которому можно верить, что этот шейх Аль-Аттар до появления девицы ни разу до этого не приблизился к женщине. Всю жизнь жил холостяком, содержа мать, братьев и сестер. Когда вышла замуж самая младшая сестра, он остался один. В течение многих лет он собирал деньги на рабыню, образ которой нарисовал в своем воображении: белую, как серебряное блюдо, с кожей цвета сливок и нежной, как шелк. Он мечтал о ней долгие годы, пока не нашел. Но коротким оказалось его счастье: отобрали ее, вырвали у него силой. «О радость! А ее уж и след простыл», — как говорят египтяне.

Поступок Аз-Зейни Баракята вызвал разные толки. Одни утверждали, что он прав — ведь девица молила его о спасении, потому что была близка к гибели. Другие считали, что он вмешался в святая святых частной жизни, и теперь ни один человек не мог быть уверен в неприкосновенности своего жилища, в особенности после того, как поползли упорные слухи о том, что девица не обращалась за помощью к Аз-Зейни, а он-де сумел выведать об этом деле тем же таинственным способом, с помощью которого он узнает до мельчайших подробностей все, что происходит в каждом доме и в каждой молельне. Говорили также, что Аль-Аттар не насильник, а невинно пострадавший.

— Разве сыщется такая женщина, которой внешность мужчины, похожего на Аль-Аттара, может быть приятна? — вопрошали мужчины. — Он внушал отвращение этой капризной девице, и она стала просить Аз-Зейни Баракята спасти ее, избавить от противного старика по вполне понятным причинам…

Страх поселился в душах людей. Их потрясла невероятная способность хранителя мер и весов проникать во все подробности частной жизни. До него это не удавалось никому. Поговаривали, что лично ему подчинена особая служба самых пронырливых соглядатаев, о которых неведомо ни одной душе. Никто не знает ни где они живут, ни как работают. Они не имеют ничего общего с сыскной службой султана, старый начальник которой известен каждому. Короче, я услышал историю Аль-Аттара спустя год после того, как она случилась. И видел его собственными глазами: он кружил по переулкам, временами останавливаясь, чтобы выкрикнуть в безмолвие улиц оскорбления, обращенные к человеку, имени которого он не называл. Говорят, что каждый день перед сном он делает из бумаги маленьких человечков, а потом сжигает их, бормоча какие-то заклинания. И так все продолжалось до тех пор, пока не произошло то, о чем будет упомянуто в свое время.

Вернемся же к тем, кого мы покинули в чайной. Собравшиеся там обсуждали причину исчезновения Аз-Зейни. Их удивило то, что никто не заметил, как это случилось. А ведь исчезновение Аз-Зейни — дело не обычное. В эти тревожные дни человек не ведает, что творит. Разве не говорил один из праведных шейхов во время пятничной проповеди на прошлой неделе, что надвигается время ветра, который дует накануне дня Страшного суда и все уносит с собой. Ветер, который насылает аллах (велик он и могущ!), нежнее, чем шелк, и ароматнее, чем запах мускуса. И не останется ни у кого в душе ни капли веры в существование творца, в правду и справедливость, и сын пойдет против отца, а брат на брата. Сто лет люди, отвергнутые богом, не будут знать, что такое божий мир и вера. Собравшиеся в мечети плакали, обнимали друг друга. А некоторым, когда они вышли на улицу, показалось, что они чувствуют сладкий аромат мускуса, и они заговорили во всеуслышание, что время порока и греха уже наступило. И объял их страх. Такие дня, когда человек забывает о самом главном, не повторяются. Вот ведь целый день не появляется Аз-Зейни Баракят бен Муса на улицах Каира, а этого никто не заметил. Один студент Аль-Азхара сказал:

— Я знаю, что Аз-Зейни укрылся в таком месте, о существовании которого знают лишь немногие…

Он умолк, ожидая, что заговорит один из этих немногих. Но собравшиеся стали спрашивать:

— Где это, Саид?

— Он посылает слуг во все концы Египта, чтобы побудить шейхов бедуинов прислать своих людей в Каир…

Все напрягли слух, а я мысленно представил себе, как Аз-Зейни из своего укрытия в эти дни, наполненные важными событиями, рассылает своих гонцов в разные страны, в отдаленные крепости кочевников в пустыне.

— Возможно ли, чтобы страна осталась без главного хранителя мер и весов, когда идет война? — воскликнул кто-то.

— Когда Аз-Зейни уезжал всего на неделю, цены подскакивали, едва его спина скрывалась за воротами Каира, и каждый делал, что ему вздумается. Что же будет, по-твоему, теперь, Саид, когда он совсем исчез?

— Ничего… Око Аз-Зейни следит за всеми, хотя он и далеко. Не забывайте о Железном Закарии…

Все замолкли. В глазах — немая мольба, в груди — леденящий страх.

…По дороге медленной вереницей шли арестованные крестьяне, скованные одной цепью. Видно, их вели в тюрьму. Какой-то мальчишка показал им язык. Вдали застучала дробь барабана. Возможно, очень скоро эти крестьяне расстанутся с жизнью. Я пошел невдалеке от них. Они переводили глаза с одного предмета на другой, словно хотели унести в своей памяти все, что им встречалось на пути. Такую же картину я наблюдал в Танжере: за пределы стен Белого города гуськом выходили люди, связанные нитью неминуемой смерти. В их глазах было то же выражение. Человек, которого вели на казнь на том островке в Индийском океане, беззвучно молил о пересмотре его дела, о том, чтобы его настигла птица Рох[3] и унесла прочь. Глаза говорят одно и то же, когда человек знает, что через несколько шагов, через точно отмеренное время он не откроет их никогда, что для него навсегда исчезнут все приметы бытия. Возможно, я умру в следующее мгновенье, но мне это неведомо. Когда же человек доподлинно знает, что в назначенный час расстанется с жизнью, это знание накладывает на лица всех одну и ту же печать: взгляд уходящего в иной, неведомый мир. И нет тебе ни спасителя, ни избавителя, ни надежды на чудо, а только человек в своем неодолимом одиночестве. Вспоминаю свои переезды из страны в страну, свои вечные странствия, своих предшественников, людей, отправившихся в путешествие, которое, возможно, продлится тридцать лет. Может быть, кто-нибудь из них уже умер где-нибудь за тысячи фарсангов[4] от родины.