Закария закрыл дело: о каждом человеке самого низкого звания, вроде студентов-смутьянов из Аль-Азхара, какой-нибудь певичке, о торговце жареным сыром или чебуреками написано не менее половины листа, а этому человеку отведено четыре сиротливые строки.
Закария закрыл глаза. Ночь молчит — хранит тайну. Он знает, что люди сейчас бодрствуют — шепотом говорят о новом хранителе мер и весов. Чего они ждут от него? Ах, если бы настал день, когда соглядатаю будет дано знать, что говорят за тысячи деревень и селений! Лишь для аллаха нет ничего невозможного!
Не будь Закария уверен в правдивости донесения, которое сообщили ему после захода солнца, не поверил бы собственным ушам. Не из одного места и не от одного соглядатая, которые не знают друг друга в лицо, донесли, что Баракят бен Муса жаждал получить место хранителя мер и весов, что он ежедневно наведывался к эмиру Канибаю, вел с ним долгие беседы и вечером после ужина двадцать восьмого числа месяца рамадана[19] Великого поста вручил ему три тысячи динаров, и ни единым меньше.
За три тысячи динаров купил Баракят место хранителя мер и весов! Закария глубоко вздохнул и с шумом выдохнул — он был уверен, что место достанется эмиру Таглизу. Закария сжимает обложку тетради и в наступившей ночи произносит ненавистное для него слово: «Почему?» Из какого теста сделан этот Баракят? Может быть, это антихрист явился в его личине и проник сюда без его, Закарии, ведома? Как это случилось? Как? После обнародования высочайшего указа султана, восхваления Баракята бен Мусы, дарования ему пожизненного звания «Аз-Зейни», уплаты им трех тысяч динаров за должность, после того, как глашатай весь день возвещал о его назначении, — после всего этого он покидает свой дом в Баракят ар-Ратле и окольными путями, без свиты и барабанщиков, тайно направляется в Крепость, бросается ниц перед эмирами, плачет настоящими слезами (да, настоящими солеными слезами!) и произносит слова, из-за которых он, Закария, до сих пор не находит себе покоя, не видит своего единственного сына, не навещает ни одну из своих жен. Сгущается ночная тьма. Закарии нет дела до казни Али бен Аби-ль-Джуда, его не интересует, останется ли султаном Аль-Гури или будет свергнут. Единственная его забота: узнать, что же произошло в Крепости. Как вел себя Аз-Зейни Баракят бен Муса и кто там присутствовал? Все власти предержащие?
Если бы кто-нибудь увидел сейчас его, Закарию, открыл бы рот от изумления: ноги у него онемели, по коже бегают мурашки, руки крепко стиснуты за спиной. Может быть, Баракят не плавил этих трех тысяч? Нет, невозможно! Никто не видит, как Закария в ярости трясет головой. Нет, нет и нет! Он верит тому, что видели его соглядатаи, специально приставленные к Канибаю. Точно известно, что тысяча динаров поступила в казну эмира в день, когда он получил взятку от Баракята бен Мусы, ибо у него не было поступлений из других мест. Две другие тысячи ушли в Крепость. Эх, если бы султан принял окончательное решение этой ночью, Закария бы успокоился. Но султан приказал Аз-Зейни удалиться, пока он будет рассматривать его просьбу.
Закария берет «дело» и вновь открывает на той же странице.
С этой ночи Закария будет заниматься делом Баракята бен Мусы. Пусть шихаб[20] Аль-Халяби добавляет, что ему угодно, к своим четырем строкам, от которых толку ни на грош. Закария наклоняется к маленькому шкафчику, вынимает из него тетрадь в зеленом шелковом переплете. Ночь нема и глуха. Он достает из кармана свиток, доставленный ему из Крепости. Здесь описано все, что происходило в зале аль-Бейсария. Баракят бен Муса целовал мрамор пола, обливал его слезами. Подобного еще не бывало ни при одном султане!
Отныне все, что касается этого Аз-Зейни, Закария будет просматривать сам. Сам будет выслушивать о нем, собственными глазами следить за ним при каждом удобном случае.
Из маленькой ниши, задернутой занавеской, Закария берет глиняный расписной сосуд, окунает в него калам[21] с тонко очиненным концом и пишет:
Десятое шавваля 912 г. хиджры
В присутствии эмиров и при большом скоплении народа Аз-Зейни Баракят хриплым от волнения голосом просил нашего повелителя освободить его от должности хранителя мер и весов. С дрожью в голосе он произнес: «Занимающий эту должность, о мой повелитель, отвечает за положение рабов ваших. Боюсь, что мне не справиться с этой задачей. Я смиренный ваш слуга, и эта ноша мне не по силам. Мне хотелось бы провести остатки дней своих в мире и спокойствии, вдали от дел правления и правителей. Я хочу спать спокойно, хочу, чтобы меня не мучила людская хула или гнев притесненного, которого я не смог защитить от его притеснителя и восстановить справедливость».
В Кум-аль-Джарехе
Их много. Однако ни один громкий возглас не нарушает спокойствия дома. На старой подушке, покрытой обветшалым ковром, яркие цвета которого не смогло стереть даже время, сидит наш учитель шейх Абу-с-Сауд и слушает.
Всех их он знает давно. Некоторые учили Коран под его руководством, пока он, устроившись возле мраморной колонны в мечети Сиди Сувейдан или в мечети Сиди Исмаил аль-Имбаби, изучал основы мусульманского права, занимался толкованием священных текстов, хадисов и стихов Корана, рассказывал об исторических событиях. Вот они, уже вступившие в последний отрезок жизненного пути! Человек в этом возрасте знает, что ему не прожить больше, чем он уже прожил. Здесь собрались самые солидные по возрасту и положению шейхи — старейшины ремесленных цехов: кузнецов, мясников, мраморщиков, строителей, поэтов, — шейхи кварталов, простой народ и важные особы.
Саид выносит большое блюдо с сушеными финиками и ставит перед ними. Вперед наклоняется шейх Рыдван — староста угольщиков и самый престарелый из присутствующих.
— Никто не убедит его! Никто, кроме тебя!
Слова повисают в воздухе. По дому разливается умиротворяющая тишина, шелестящая, как крылья птиц, пролетающих стаей на большой высоте. В это же время на улицах квартала сутолока, шум и гам. Но все звуки гаснут, ударяясь о стены дома.
В помещение проникает запах, не похожий на запах уже известного растения или благовония. Это смесь аромата базилика с запахом розовой воды и лилий.
Неторопливо текут мысли у собравшихся. Воздух сгущается, становится сероватым. Сердца наполняются благоговением и трепетом. Зерна четок звучат в такт мыслям шейха Абу-с-Сауда. Он обдумывает то, что слышит, и то, что видит на лицах.
— Мы никого не хотим, кроме Аз-Зейни Баракята.
Слабая улыбка трогает губы. Как стрелы молний среди туч, тонкие быстрые лучи света пронзают помещение сквозь узкие резные решетки…
— А вы его знаете?
— Его отказ принять должность — самое убедительное свидетельство в его пользу, о учитель! — говорит шейх Аль-Касабий, староста квартала Зувейля.
Саид помалкивает. Пусть выскажутся гости. В свой урочный час он сказал больше, чем все они вместе.
В конце дня шейха навещает Саид после окончания занятий в Аль-Азхаре. Мюриды[22] приходят утром — читают Коран и хадисы. Некоторые из них наводят чистоту в доме, подают шейху его пищу, состоящую из кислого молока и свежего теплого хлеба. Предел их надежд — услышать от шейха доброе слово.
Саид без стеснения говорит шейху обо всем, что вызывает его сомнения или возмущает. Здесь он высказывает то, о чем боится даже намекнуть среди рыночной толпы или в студенческой галерее. Аль-Азхара, даже если это может показаться шейху дерзостью. Учитель проницательным взором смотрит на него, без труда проникая в тайники его сердца.
Никто из присутствующих, в том числе и Саид, не знает, сколько лет шейху. Морщины на его лице — следы десятилетий. Может быть, ему и за сто. В его осанке стройность пальмы, которая не желает сгибаться, несмотря ни на что. Саид знает, как светлеет его лицо, когда, заслышав раскаты грома, шейх произносит: «Это глас мира, глас вселенной! Постичь и объяснить его может лишь аллах, всезнающий и милосердный!»