Дикий пляж, этот клочок пустыни, населенный кара­куртами, черными тарантулами и рыжими мохнатыми фалангами, напоминал своими дюнами стадо сидящих верблюдов с гривкой на сытых горбах. Гривка была ко­лючей травой, редкой, но довольно высокой. Пляж вплотную примыкал к курорту, но назывался «диким» потому, что за ним не ухаживали. Тут всегда было без­людно, и Леська мог дуть в свой корнет изо всех сил.

И вдруг среди жесткой зеленовато-серой травы воз­никла иссиня-радужная челка.

Гульнара была в красном сарафане с крупным белым горохом. Под коленями сарафан был перехвачен резин­кой, чтобы ветер не раздувал подола. В этом платье Гуль­нара смахивала на огромный гриб. К сожалению, мухо­мор. Но в Евпатории грибы не водились. Леська в них не разбирался, поэтому Гульнара ему казалась андер­сеновской принцессой на горошине, точнее на гороши­нах.

— Зачем ты пришел сюда? — крикнула она.

— Да ведь вот... Ваша Роза велела...

— Какое тебе дело, что Роза? Мне надо было ска­зать! — Девочка на попке съехала с дюны вниз. Плоские сандалии с пережабинами тут же наполнились крошеч­ными ракушками, как водой. Гульнара подбежала к Леське, оперлась одной рукой на его плечо, а другой стала расстегивать язычки «босоножек» и вытряхивать песок.

— Тебе еще долго репетировать?

— А что?

— Ничего.

— Ты ко мне или так?

— Не знаю. Пойдем домой купаться.

— Зачем же домой? Давай здесь.

— Здесь мне стыдно.

— Почему? Разве ты голая?

— Нет, в купальнике.

— А тогда зачем не купаться здесь?

— Стыдно потому что.

— А дома?

— Там другое дело.

— Какое же именно?

— Не знаю. Другое.

Купальня принадлежала Булатовым и стояла как раз против виллы. Когда пришли домой, Леська развалился на песке, но раздеться не посмел, а Гульнара, гремя по дощечкам мостика, помчалась в кабину, одетую в па­руса.

Через минуту она появилась у барьера в золотистом купальнике. Теперь девочка стала похожа на золотую рыбку. Не оглядываясь на Леську, она спустилась по ступенькам к воде и попробовала ножкой море. Талия у нее была такой тонкой, что просто не верилось, будто бывает такое, но переходила она в широкие плечи, отки­нутые назад, как крылья.

И вдруг бухнула в воду. Покуда круто клокотала пена, пока круги за кругами оплывали все мягче и про­сторнее, где-то совсем в стороне золотая стрела скольз­нула у самого дна от белого к голубому. Вот она повер­нула к берегу и раздвоилась: теперь уже плыли две Гульнары, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг попали в струю подводного течения, и золотистые тела их как бы разъялись на бронзовые пятна, которые жили сами по себе, но держались все вместе. Сейчас Гульнара каза­лась уже стаей японских рыб.

Наконец черная головка вынырнула, встряхнула во­лосами, и девочка саженками, по-мальчишески поплыла к берегу.

— Ух, какая холодная! Зуб на зуб...

Вместе с прибрежной волной она выплеснулась на лиловый песок и с разбегу кинулась в дюну греться. Об­няв песок и подгребая его под грудь широкими охапками, Гульнара запорошила глаз.

— Не надо тереть! Что ты делаешь? Раскрой паль­цами веко, гляди вниз и сплевывай. Это помогает!

Гульнара послушно раскрыла, глядела, сплевывала. Никакого облегчения.

— Постой! Я попробую вынуть языком.

Гульнара встала, Леська подошел к ней почти вплот­ную, вывернул верхнее веко, заметил песчинку и благо­получно ее слизнул.

В эту минуту на крыльце появилась Шурка. Она охнула, чирикнула: «Ты чи вы», исчезла — и тут же из розоватой мглы комнаты выбежал сам Сеид-бей.

— Гюльнар! — закричал старик по-татарски страшным голосом.

Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени.

Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «д'ором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан — все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой.

Шокарев стоял, конечно, рядом с Гринбахом, и оба взволнованно глядели на прибывающих гимназисток. Лиза Авах, Тамара Извекова, Муся Волкова, Женя Соколова, сестры Тернавцевы, Нина Ботезат, — одна за другой, одна лучше другой, кивнув юношам в ответ на их поклоны, вдохновенно проносились в зал, точно за счастьем. А там уже гремел духовой оркестр, дамы обмахивались веерами, девушки, обмирая, чинно сидели рядом.

Но вот в вестибюле появился гимназист восьмого класса Артур Видакас, капитан спортивного кружка. Вошел он в голубой генеральской шинели на красной подкладке, и это никого не удивило: после революции можно было носить все, что угодно.

— Авелла!

— Здравствуй, Артур!

— Слыхали? В Севастополь выезжает правитель Крыма Джефер Сейдамет. В его честь все мужские гим­назии побережья будут гоняться на гичках.

— И мы будем?

— Говорят тебе: все мужские гимназии. Ну, Самсон, держись! Ты у нас рулевой, и, конечно, тебе придется тренировать мальчиков.

Гринбах самоуверенно усмехнулся: команда на гичке знаменитая, тревожиться не о чем.

— Обставим по первое число! — сказал он моло­децки.

Видакас не возражал. Действительно, соревноваться, в сущности, было не с кем: евпаторийцы — первокласс­ные моряки!

— А где Леська?

— За кулисами. Он ведь сегодня выступает на кон­церте.

Раздалось звяканье школьного колокольчика. Все хлынули в зал. Загремели стулья. Вскоре зазвонили вто­рично. В зале погасли люстры. Шарканье, кашель и ше­пот прекратились. Третий звонок!

на эстраду вышла учительница французского языка мадам Мартен и села за рояль. За ней вытолкнули блед­ного Леську. Как полагается, Леська поклонился дирек­тору. Вышло это у него несколько неловко.

— Равновесие потерял! — шепнула Муся Волкова со­седке. Та прыснула. На них зашикали.

За Леськой появилась одна из классных дам в пенсне со шнуром и громко зачитала по программке:

— Римский-Корсаков! Песня Леля из оперы «Сне­гурочка»! Исполняет на трубе ученик седьмого «а» клас­са Бредихин Елисей.

Леська с потерянным видом глядел в полутьму зри­тельного зала. В ушах у него все еще стоял крик Сеид-бея: «Гюльнар!» И вдруг на красной дорожке между рядами он увидел Розию. Неслышно и быстро шла она к самой рампе, затем резко свернула в сторону и уселась в кресло, предназначенное отцу ее, Сеид-бею.

В зале стояла гробовая тишина. Оказывается, мадам Мартен сыграла вступление, но Леська ничего не слы­шал. Мадам кашлянула, свирепо оглянулась на солиста и снова заиграла вступление, теперь уже просто бара­баня по клавишам. Леська вздрогнул и, не отрывая глаз от Розии, поднес к губам инструмент. Тогда Розия до­стала из сумочки полуочищенный лимон в папиросной бумаге и хищно вгрызлась в него острыми зубами. Брыз­ги разлетелись во все стороны. Лицо девушки искази­лось. Сок побежал у нее по подбородку, и она старатель­но отирала его бумажкой. И тут Леська почувствовал во рту такую оскомину, что не мог собрать губы в амбушюр. Боясь опять пропустить свою секунду и услышать новый кашель мадам Мартен, он, не помня себя, дунул в трубу и вызвал из нее такой неприличный звук, что зал пока­тился со смеху. Мадам Мартен возмутилась. Она была женой французского консула и шутить с собой не позво­ляла. Демонстративно захлопнув крышку рояля, она ве­личественно уплыла за кулисы. Леське ничего другого не оставалось, как поплестись за ней. Правда, он успел на прощание поклониться директору поясным русским поклоном.