Девочка во время заточения перевязывает ноги тесемками на щиколотках и чуть ниже колен. От этого мышцы икр опухают и вздуваются. Девочка вместе с тем все эти месяцы не имеет права стричь волосы, и ее выход на свободу знаменуется обрядом «пострижения», который обычно выполняет ее жених. Но главным символом приобщения к миру взрослых является для девушки одевание — сразу же после «карантина» — «улури». Так называется тонкий поясок из бечевки, который женщины Шингу (именно женщины, а не девушки!) носят на бедрах и который служит им обычно единственной «одеждой». «Улури» является характерной приметой этого района, некоторые исследователи даже склонны подчеркивать единство племен Шингу термином «культура улури». Но прекратим эти абстрактные рассуждения, вернемся в малоку Канато.

Поблагодарив Дебори за благосклонное внимание, которое она мне уделила, и одарив ее и детишек горстью «карамело», я продолжаю осмотр хижины.

Помимо гамаков, в ней немало иной любопытной утвари: на полу стоят глиняные миски серо-бурого цвета. На жердях, являющихся каркасом малоки, висят луки, стрелы, деревянные дубинки и корзины. Некоторые из них, отделанные разноцветными волокнами, сплетенными в строгий геометрический орнамент, поражают тонкостью и красотой. Аритана, удовлетворенный впечатлением, которое производят на меня эти корзины, показывает мне несколько предметов домашнего обихода, выполненных с еще большим мастерством: гребень, сделанный из длинных твердых колючек, оплетенных синими и белыми волокнами. Головной убор, нечто вроде короны, из разноцветных перьев. Браслеты и бусы — из перьев, высушенных ягод, орехов и семян.

Под каждым гамаком виднеются кучки пепла и головешки. «У нас же нет одеял, как у Орландо или у других белых, — говорит, заметив мое удивление, Аритана, — поэтому мы на ночь, когда холодает, разводим под гамаками огонь».

— Трудно, наверное, бывает, когда идут дожди? — спрашиваю я.

— Да, дожди — это не очень хорошо. Лучше, когда солнце, — соглашается он.

— Твоя мать сказала, что она кормит вас рыбой. Как вы ее ловите?

— Сейчас у нас стали появляться крючки и лески: Орландо дает. Но вообще-то мы стреляем рыбу из луков.

— Из луков?!.

Я потрясен. Но совершенно напрасно. Уже на другой день я увидел этот экзотический, но не менее увлекательный и куда более продуктивный по сравнению с традиционным закидыванием удочки рыболовецкий процесс. Его главный производственный секрет заключается в том, что он проходит на мелководье. Стоя на носу лодки, а иногда и на песчаной отмели, индеец внимательно следит за тем, что происходит под водой. Как только у него под ногами окажется подходящая по размеру рыбина, тетива бесшумно натягивается и... через мгновение, прошив рыбу насквозь, стрела впивается в дно так, что над поверхностью воды торчит, подрагивая, ее хвостовое оперение. Все в порядке, можно готовить уху.

Я столь сильно увлекся беседой с Аритана, что забыл о времени. Впрочем, об этом не забыл Кокоти. Он тихо подходит сзади, выжидает момент, когда можно будет обратиться к нам, не перебивая нашей беседы, и напоминает, что Орландо просил нас не опаздывать к обеду. Я пожимаю руку Аритана, прощаюсь еще раз с его матерью и отправляюсь в «мужской клуб» для прощания с Канато. Я дарю ему на прощание остаток конфет, а он достает из-под бревна кусок маниоковой лепешки — «бижу» и сует мне. Я растроганно благодарю Канато за угощение и говорю, что уношу с собой самые приятные воспоминании о племени иолаппти и о его достойном вожде.

Мы хлопаем друг друга по плечам и поглаживаем по спине с той же неистовой нежностью, с какой этот обряд совершается двумя старожилами Рио де Жанейро.

На обратном пути Кокоти сообщает мне, что Канато считается одним из самых умных вождей Шингу. Почему? В ответ на этот вопрос Кокоти рассказывает о том, как обошелся однажды Канато с одним из важных караибов, посетивших несколько лет назад иолапити. Считая себя слишком хитрым, караиба этот решил убить одним ударом двух макак: самому особенно не тратиться, но подарки от иолапити раздобыть. У него был всего один кусок мыла, но он разрезал его на несколько мелких кусочков, роздал индейцам, а потом потребовал взамен лук и стрелы, да еще в придачу бусы из перьев! Услышав эту просьбу, Канато спокойно протянул руку, взял одну стрелу, разломал ее на несколько частей и протянул их белому со словами:

— За каждый кусок мыла ты получишь кусок стрелы.

Закончив рассказ, Кокоти заливается тонким смехом и беззаботно продолжает шлепать босыми ногами по узенькой тропке, которая мне кажется вымощенной динамитом. Я осторожно ставлю свои обутые в кеды ноги, ожидая под каждым сухим листом пронзительный укус кобры, тарантула или еще какого-нибудь гада.

Уже на подходе к посту Леонардо мы слышим тихое гудение мотора.

— Авион! — в восторге кричит Кокоти и бросается, сверкая черными пятками, вперед.

Это действительно был самолет ФАБ, совершающий рейс из Сан-Пауло в Манаус. Проревев над самыми верхушками деревьев, он разворачивается и заходит на посадку, грузный, неуклюжий «Дуглас» времен второй мировой войны.

— Вчера прилетел ты, сегодня этот ФАБ, скоро нам придется заводить диспетчера с радиолокатором и девочку в мини-юбке, чтобы продавала билеты, — смеется Орландо, глядя, как самолет бежит по полосе, переваливаясь на ухабах, вздымая красную пыль. Потом наступает тишина, к самолету спешит на «джипе» Мейрован, бегут мальчишки. Еще через несколько минут в «контору» дружной гурьбой вваливается экипаж. Пока идет разгрузка каких-то ящиков, летчики пьют кофе, рассказывают пару свежих столичных анекдотов, подмигивают смуглым красавицам чикао, сгрудившимся у окон, и прощаются. Пора лететь дальше: в Жакареакангу. На посту остается прилетевший с ними долгожданный доктор, вызванный Мариной для осмотра Унираньи. Им оказывается совсем юный курсант сан-паульской военно-медицинской школы Нельсон, блондин с тонкими рыжими усиками над пухлой губой.

— Хэлло! — кивает он мне, бросая чемодан на соседнюю койку. — У вас есть закурить? О, американские? Отлично.

Он пускает к потолку клубы ароматного дыма и падает на постель с таким стоном, как будто весь путь от Сан-Пауло до поста Леонардо он прошагал в своих модных замшевых полуботиночках. В этот момент появляется Марина и спрашивает, не хочет ли доктор пройти к больной.

— Как, уже? — изумляется Нельсон, вздымая куда-то почти к затылку свои пшеничные брови. А я думал, что вы меня сначала хотя бы покормите.

Глаза у Марины стекленеют, и доктор тут же спохватывается:

— Впрочем, вы правы. Да, да! Сейчас, пардон...

Он вскакивает и берется за воротничок своей белоснежной, но уже припорошенной красной пылью рубахи.

— Пардон, мадам, я должен переодеться. Уж очень здесь у вас жарко.

Марина, усмехнувшись, выходит. Нельсон, расстегнув все пуговицы, аккуратно снимает накрахмаленную рубаху, затем снова застегивает верхнюю пуговицу, чтобы не мялся воротничок, и аккуратно кладет рубаху на койку. Он благоухает лавандой и ментолом. Мягкое тело выглядит таким матово-белым, словно он всю жизнь питался одним только зефиром, запивая его сбитыми сливками.

Появляется Марина и говорит, что девочку лучше посмотреть до обеда, так как потом она должна спать. Услышав об обеде, Нельсон оживляется и, схватив свой саквояж с инструментами, спешит к изолятору.

Он долго выслушивает Униранью, подымая брови и глубокомысленно закатывая глаза. Потом считает ее пульс, несколько раз заставляет вытянуть язык, оттягивает веки и щупает живот. Наконец вздыхает и чистосердечно признается:

— Ничего не понимаю. Похоже, у нее действительно непорядок с почками. Но чтобы сказать наверняка, нужны хорошие анализы.

— Если бы вы посмотрели ее сразу же, пока самолет был здесь, мы успели бы с летчиками послать анализы в Манаус, — заметила Марина.

Униранья, ничего не понимавшая в странном языке караибов, с испугом смотрела на этого нового белого, появившегося у ее постели. Марина погладила ее по голове и сунула в руку кусок белой лепешки. Девочка откусила и тихо зашевелила челюстями, не сводя с нас настороженных глаз.