Обессилев от длинного рассказа, Ян перевел дух. Старый Марцис тяжело вздохнул на своей лавке. Кузнец сказал:

— Переполоху он не поднял бы. Мы уже давно слыхали, что творится в эстонских землях и на севере Видземе.

— И я слыхал, да не то. То, что мы слышим, — лишь эхо, докатывающееся из-за сотен верст, оно малость будоражит, но не пугает, потому как идет из таких далей, которые к нам никогда не приблизятся. Но когда вестник несчастья перед глазами! Когда внезапно появляется опутанный лыком ворох тряпья и луба, дышит в лицо зловонным дыханьем, глядит сверкающими глазами голодного зверя и нечеловеческим, лающим голосом выкликает все эти страсти, пережитые им, — нет, нет! Тут уж я наших людей лучше тебя знаю, кузнец.

— Может, ваша правда, пан Крашевский.

— Так что не к чему показывать им воочию эти далекие ужасы. Люди могут просто потерять голову и убежать в лес, хотя на них никто не нападает. Такое в Видземе уже бывало. А долго ли со скотиной да без припасов можно жить в лесу? Далеко ли до зимы — так и без калмыков пропадут. Тут уж ты мне поверь: первое, о чем они подумают, — это бежать, хотя, коли на то пошло, убежать никто не сможет. Куда девался прежний воинственный латышский крестьянин, который во время оно столетьями одной дубиной или палицей дубасил закованных в броню захватчиков! Проклятое рабство и барская опека сделали его трусливым, лишили настойчивости и уверенности в себе. Скрываться или, как вы говорите, в бега уйти — не поможет. Такой опасности еще не бывало, кто бы там ни был — татары ли, калмыки ли, что нынче разоряют нашу землю. Татары веками бесчинствовали на Руси, покамест их не погнали назад в Азию. Ныне же, когда царь, вступив в союз с поляками и саксонцами и двинув полки за рубежи своей земли, пробует сломать шею шведскому королю, — калмыки и все эти — черт их там разберет! — видать, обратно сюда подались. Видно, русская земля разграблена дочиста, вот они и рыщут, где еще можно поживиться… Как оно там по правде, кто его знает, но мне так сдается. У шведов нету такой воинской силы, чтобы отстоять все наши пределы; я ведь слышал, что говорят гости у Холодкевича. Нам самим надобно защищать свою землю и свою жизнь. Нам надобно собраться, вооружиться, пойти навстречу врагу и отогнать его, покамест калмыки еще не пожгли наши дворы и не перебили нас самих из луков, как мальчишки бьют воробьев. Нам… Ох, и пустобрех же я!.. И я еще мню себя на что-нибудь годным со своим жалким остатком легких и подгибающимися ногами! Только язык у меня и остался, да ведь и он порой на что-нибудь годится. Так вот я со своим оружием буду действовать среди лиственских: они охотно слушают меня, а ты примешься за сосновских: они тебя уважают и слушаются.

В темноте что-то грохнуло, видимо, кузнец стукнул себя кулаком в грудь. Затем он сказал тихо, но твердо:

— Берусь.

— Только с разумом и толком. Не перепугай их, а то ничего не получится. Ну, да что тебя учить, ты их лучше знаешь. И начнем завтра же, только пускай ключников Марч прикажет отвезти меня в Лиственное.

— Будет сделано, пан Крашевский.

Довольно долго зачинщики похода молчали. Не то обдумывали, как завтра лучше подымать волость, не то рисовали себе опасности, ожидающие их в незнакомых лесах северной Видземе, по которым рыщут калмыки… Камора была наполнена приятным теплом. Под кузнецом тихо похрустывала солома. Сверчок в щели печи свиристел так торопливо, будто боялся, что не успеет до рассвета закончить свою песню. А где-то вокруг пылающих домов с воем носятся псоглавцы… Даже не верится!

Но вот Крашевский снова заговорил тихо-тихо, чтобы старый Марцис не слыхал.

— Не заснул еще, кузнец? Вот и ладно. Есть у меня еще кое-что, только об этом никто не должен знать, ни одна душа. К Холодкевичу приехал какой-то родич из Риги. И знаешь, что он говорит? Будто Брюммер, молодой владелец Соснового, еще жив.

Мартынь подскочил и сел.

— Быть того не может!

— Иногда бывает и то, чего не может быть. Наверняка, он не берется утверждать. Он не знал, что Брюммер — сосед Холодкевича, и потому не разузнал все как следует. Припоминал он, что как раз в то время из наших краев привезли трех паткульцев. Фон Сиверса и какого-то поляка-корчмаря повесили, а Брюммер не то откупился, не то родичи вызволили — он думает, что и то и другое вместе, — говорит, будто даже сам слышал разговоры про какие-то десять или двадцать тысяч талеров. Теперь вроде в тюрьме сидит.

— Но коли так, выходит, барин может еще воротиться?

— Невозможного в этом нет. Если уж родичи сумели избавить его от петли, так из тюрьмы еще легче вызволить. Самое большое несчастье шведов в том, что у них нет денег. Военные похождения юного короля Карла в чужих землях обходятся очень уж дорого, он опустошает свою же собственную страну и разоряет завоеванные — разве мы на своей шкуре этого не изведали? Сенат в его столице не единожды бунтовал, но король постоянно зажимает его, как цыпленка, в кулак, никто не смеет стать ему поперек пути, так что управители провинций вынуждены порой преступать законы и взирать сквозь пальцы на то, как подрывается их безопасность, лишь бы раздобыть денег, чтобы король тратил их на постройку кораблей, литье пушек и выделку пороха.

Кузнец вздохнул, и слышались в этом вздохе и надежда, и печаль.

— Если бы наш барон вернулся, мы бы тут не были как без головы.

— На него очень-то надеяться нельзя, я его немного знаю. Он еще тогда смертельно ненавидел шведов, на то у него были известные причины. А теперь будет злее вдвое, куда там — втрое! Не думай, что он повел бы вас против калмыков защищать шведскую Лифляндию и Эстляндию. Да и вовсе невероятно, чтобы он вернулся сюда. Сосновое ведь принадлежит уже не ему, а казне. Чего ему здесь делать? Сомневаюсь, чтобы шведы пустили его в бывшие владения. Нет, он скорее втянул бы нас в новую беду, нежели помог бы. Да что там, все это одни догадки, не стоит о них ни говорить, ни размышлять. Давай-ка лучше не думать, а спать.

Но кузнец не мог не думать. С именем Брюммера в памяти вновь вставали старые картины — камень старого отца, староста с переломанными ногами, кровопийца Холгрен, Майя, барон, связанный, на соломе в навозной телеге… И затем снова калмыки с их ужасными стрелами, что пронзают насквозь человека… Мысль металась, как воробей под ситом, никак не находя выхода.

Ни завтра, ни даже послезавтра им не удалось начать будоражить волость. Очень уж взволновало сосновцев и лиственцев распоряжение о фуражной повинности. Когда Мика, сын пастушки, вез Крашевского и кузнеца в Лиственное, встретились им один за другим два жителя прицерковной стороны. И тот и другой встревоженно расспрашивали — мыслимое ли это дело ехать сейчас в Ригу, когда самое время сеять, везти сено и солому, когда у самих с начала весны корму ни клочка? Получив подтверждение, что ехать обязательно придется, первый сплюнул и прошипел:

— Чтоб их нечистый побрал!

Другой высказался более определенно — взмахнул кулаком и выкрикнул:

— Проклятые шведы!

Крашевский покачал головой.

— В плохое время начинать нам доводится. Они сейчас так разъярены — попробуй-ка объясни им, что пойдем отстаивать сами себя, а не рубежи шведских владений. День-другой придется подождать, а то все дело пойдет насмарку.

Переживали это известие и в Лиственном. Луга в имении большие, сена прошлым летом поставили немало, хотя сразу же пришлось десять возов сдать казне. В глубине сенного сарая еще набралось бы воза два с лихвой, беда только, что настила в сарае не было, вот нижний слой и заплесневел, даже подопрел, своя скотина сунет морду и фыркнет, даже в рот не берет.

День был ясный, солнечный, ветреный. Работники выгребали сено наружу, расшвыривали его, высоко подкидывали и выбивали черенками вил; вонючее облако пыли затянуло весь господский двор. Сам Холодкевич, озабоченный, стоял неподалеку; свернул жгут, проверяя, не сырое ли, понюхал и покачал головой. Приказчик уверял, что если сено трижды переворошить, то оно будет как вчера сметанное, никакой дьявол не сообразит, что тут одна труха. Того же держались и работники поопытнее. Работали все в охоту, с превеликим усердием: ведь они же не кто-нибудь, а лиственцы. Если господское сено забракуют, доля бесчестья падет и на их голову.