Однажды Саллей пришел навестить меня и посмотреть, что я делаю. Я отвела его к Зелли, он оглядел Зелейку с головы до ног, порадовался ее хорошему виду и спокойному поведению. А потом отошел от нее, постоял минуту, потер в задумчивости подбородок и искоса взглянул на меня.

— Знаешь, что я думаю, Роб?

— Нет, Саллей, откуда мне знать? Он снова провел многоопытными руками по животу Зелейки.

— Я думаю, ты выбрала беременную верблюдицу.

— Что? Беременную? — возопила я. — Не может быть! Хотя… может быть. А что, если она разродится во время путешествия?

Саллей засмеялся и похлопал меня по плечу:

— Новорожденный верблюжонок будет самой маленькой неприятностью во время твоего путешествия, можешь мне поверить. Когда он родится, сунь его в мешок и положи мамаше на спину, через несколько дней он поскачет не хуже всех остальных. На самом-то деле верблюжонок очень тебе пригодится: ночью привяжешь его и будешь спать спокойно — мамочка далеко не уйдет. Он тебя избавит от самой большой заботы, поняла? Да что тут толковать, по-моему, она беременна тебе на радость. А верблюжонок должен родиться красивый, если папаша тот самый черный верблюд, с которым она бегала.

Я знала, что должна что-то сделать с Кейт. У нее началось заражение крови, и инфекция попала в колено, она так похудела, что от нее осталась половина, а ее грозный рев походил теперь на сетования жалкой обессилевшей старухи. Три-четыре раза в день я промывала колено Кейт; подносила к ее ноге шланг и смотрела, как с одной стороны вливается вода, а с другой выплескиваются комки розовой слизи и дугой падают на землю. Но я все равно не могла собраться с духом и оборвать ее бренное существование, я просто не могла поверить, что ничтожного пореза достаточно, чтобы убить верблюда, да и как мне было в это поверить, если, расставаясь с Кейт, я расставалась с надеждой тронуться в путь и снова оказывалась у разбитого корыта. В конце концов я поняла, что должна хотя бы из жалости прекратить ее страдания. Я чувствовала себя страшно виноватой перед Кейт. Она действительно была слишком стара, чтобы выдержать суровое обращение ветеринаров, тяжесть седла на спине и разлуку со своим другом, оставшимся на ферме в Олкуте. На самом деле Кейт просто зачахла — потеряла волю к жизни. Я не раз собиралась отправить ее назад, но упустила время. Тем не менее я была полна решимости не раскисать. Надо — значит, надо, моя практичность зашла так далеко, что я даже наточила ножи, чтобы снять прекрасную шкуру Кейт и выдубить ее на память. Мне еще никогда не приходилось спускать курок, и я боялась не столько убить Кейт, сколько не совладать с ружьем — вот в какую броню удалось мне. одеться. Дженни за это время стала моей близкой подруби, она проводила все больше времени в доме Бассо и предупредила, что непременно придет в этот день.

— Ну что ты, Джен. Я прекрасно справлюсь, но, если хочешь, приходи, конечно.

Дженни пришла. Я была в холодном поту от страха. Мы шли по холмам, утратившим привычный цвет и привычный вид, — все вокруг виделось будто в тумане. Только подойдя к Кейт, я поняла, что изо всех сил сжимаю руку Дженни. Я приказала Кейт лечь в какую-то промоину и прицелилась ей в голову. А что, если высший судия направит пулю рикошетом мне в голову, подумала я и спустила курок. Глаза я зажмурила, но все еще помню глухой звук удара тела о землю. Вопреки ожиданию меня тут же свалила с ног тяжелейшая истерика. Джен пришлось чуть не на руках тащить меня домой, она приготовила чай и оставила меня одну: ей надо было идти на работу. Я не могла опомниться. Ни разу в жизни я не делала ничего подобного. Ни разу в жизни не уничтожила я живое существо, наделенное душой и разумом. Я чувствовала себя убийцей. Снять шкуру… такое даже в голову не могло прийти. Единственное, на что я оказалась способна, — это вернуться к мертвой Кейт и постоять около нее, глядя во все глаза на дело рук своих. Вот так. Была Кэти и нет Кэти, была надежда и нет надежды. Снова перст судьбы. Время, деньги, силы, неусыпные труды — все пропало. Восемнадцать месяцев жизни вместились в крошечное пулевое отверстие и пошли прахом.

После гибели Кейт на меня напала глубокая тоска, я чувствовала себя раздавленной и все больше и больше боялась Курта. Он так бесновался, он настолько потерял власть над собой, что, казалось, готов был в любую минуту убить меня, или Глэдди, или на худой конец моих верблюдов. Мне ничего не оставалось, как беспрекословно выполнять его приказания. И всячески доказывать свою безобидность — изображать букашку, не стоящую взгляда. Ему мерещилось, что мы с Глэдди вступили в заговор, и, хотя он не говорил об этом в открытую, его мозг, точно огромная фабрика, напряженно работал, измышляя все новые и новые способы помешать осуществлению наших злокозненных планов.

Изматывающий страх, лютая нескрываемая ненависть Курта, уверенность, что он растопчет меня — с радостью! — если я чем-нибудь ему не угожу, действовали точно катализатор, и смутное ощущение беды, предчувствие поражения приобрели четкие контуры, стали осязаемыми. В этом мире Курты всегда будут одерживать верх, им нельзя противостоять, от них нельзя скрыться. Когда я это поняла, что-то внутри меня оборвалось. Мои поступки и мысли вдруг полностью обесценились, утратили всякий смысл перед голым фактом существования Курта.

Страх рос, точно гриб, и за несколько недель накрыл меня всю с головой. Он пригибал меня к земле, я опускалась все ниже и ниже и дошла до состояния, которое сейчас кажется мне совершенно неправдоподобным. Часами я слонялась по кухне и смотрела в окно, не в силах заняться никакой работой. Брала то одну вещь, то другую, разглядывала, вертела в руках, откладывала в сторону и снова шла к окну. Я слишком много спала, слишком много ела. Меня одолевала усталость. Я прислушивалась, не подъезжает ли машина, не слышится ли чей-нибудь голос, — я ждала все равно чего или кого. Пыталась встряхнуться, ударить сама себя, но страх отнял у меня все силы, всю энергию, еще недавно казавшиеся неисчерпаемыми.

Как ни странно, это состояние мгновенно проходило, едва появлялся кто-нибудь из друзей. Я пыталась сказать им об этом, но рассказать о тоске можно только языком тоски, и я отделывалась шутками. Хотя страстно хотела, чтобы друзья меня поняли. Они поддерживали мою гаснувшую веру в то, что разум и здравый смысл все-таки существуют, и я цеплялась за них, как утопающий за соломинку.

Курт уехал на несколько дней отдохнуть, и Глэдди решила воспользоваться этой удачей, чтобы с ним расстаться. Я радовалась за нее, она даже стала лучше выглядеть. Но я знала, как сильно мне будет недоставать Глэдди, и боялась, что без нее не справлюсь с Куртом. В один из этих дней, когда Курт еще не вернулся, а призрак Кэти все еще бродил по дому Бассо, я осталась ночевать у Глэдди, как случалось не раз, но в ту ночь мне не спалось. Мы обе уже несколько часов лежали в постелях, а я все не могла заснуть. Я вновь остро почувствовала горечь своего поражения. И не только из-за путешествия, меня мучило мое личное поражение — сознание полной невозможности когда-нибудь восторжествовать над грубой силой, над теми, в чьих руках власть. Я возвращалась к этой мысли снова и снова, пыталась найти какой-то выход и, конечно, не находила, потому что в таком состоянии это невозможно. А потом вдруг подумала: какая чепуха, есть прекрасный выход — самоубийство. Нет-нет, я вовсе не стала бить себя в грудь, как это бывает, и вопрошать небеса, почему мы рождаемся, страдаем, а потом умираем, все произошло совсем иначе. Я подумала о самоубийстве холодно, трезво и спокойно. И сейчас мне кажется, что к самоубийству лриходят именно так. С холодной головой. В сущности все очень просто. Уйду подальше в заросли, сяду на землю и спокойно пущу пулю себе в лоб. Лучше не придумаешь.

Не будет крови. Не будет суматохи. Простой, опрятный, красивый уход. Полжизни прожито, что может быть лучше, чем прожить полжизни? Я обдумывала, как привести в исполнение свой план, мысленно выбирала подходящее место, подходящее время, и вдруг Глэдди, лежавшая на соседней кровати, села, выпрямилась и спросила: