Подстрекаемые штурманом Талиным, монахи все более и более озлоблялись на Баранова, и положение на Кадьяке летом 1802 года создалось такое, что в любой момент можно было ожидать взрыва. Талин с монахами даже стал подстрекать некоторых нестойких промышленных и особенно алеутов не исполнять приказаний Баранова, а то и просто отделаться от него — заковать в кандалы, заточить в келью… До Баранова даже дошли слухи, что его помышляли убить, но так ли это было на самом деле, он не знал.
Недовольство между монахами и Барановым было взаимным. Первый восторг Баранова, узнавшего от Шелихова о посылке к нему духовной миссии, когда Баранов пожертвовал крупную сумму на постройку церкви и содержание миссии, — это восторженное чувство за несколько лет совместного существования с членами миссии на острове сильно остыло, в особенности из-за обвинений его в греховной связи и поощрения подобных же отношений среди промышленных, а главное, из-за их «вздорных», по его словам, требований.
— Не понимают отцы, — кипятился он, — что у нас ничего нет, что компания ничего не шлет нам, а они все требуют то одно, то другое…
Монахи открыто обвиняли Баранова в том, что он живет во грехе, когда у него в России остались жена и дети. Они осуждали его за то, что он взял вторую жену — индианку и прижил от нее детей. Эта враждебность к Анне смягчилась только после того как она приняла православие и стала верной дочерью истинной христианской церкви.
Правы были монахи, что многие промышленные завели себе девок из туземных алеуток. Многие из них, однако, женились на алеутках по церковному обряду, если у них не осталось жен на Большой земле. В таких случаях промышленный под присягой давал подписку, что у него не было жены в России и что он согласен на самое жестокое наказание, если это окажется ложью. Копии таких подписок Баранов держал у себя в конторе. Он иногда просматривал свои бумаги и обыкновенно знал все, что происходило не только в семьях русских промышленных, но даже и в сотнях алеутских семей.
Вот и сегодня. Стоял сухой, солнечный день. Каким удовольствием было сидеть в комнате и знать, что с потолка не капаем, что не нужно подставлять ведро, собирать воду. Баранов перелистал ворох записок. Ему на глаза попала одна. Это была просьба одного из промышленных, Никифора Захарова, просившего разрешения жениться на «американке» из местной алеутской семьи.
— Как-то Захаров живет на Ситке теперь, — подумал Баранов. — Помню, помню, как два года назад он женился и вскоре уехал в Михайловский форт…
Он взял бумажку. Не силен был Баранов в грамоте, писал с ошибками, да и читал медленно, с запинками. Он пристроил свои старые очки на переносицу и принялся читать…
«1800-го Года Января 10-го дня на острове Кадьяке в Павловской Гавани дал сие обязательство Американской Духовной Свите промышленный Города Иркутского Слободы Зиминской Крестьянин Никифор (Захаров) сын Ефимов Захаров, втом что я Захаров в России не имел жены вчем и клянусь пред Богом, а ежели я втом изобличен буду то подвергаю себя гражданскому Суду жестокому наказанию, почему и желаю совокупиться законным браком на вновь просвещенной Американке Изакскаго Жила Наапии, по крещении Палагея вчем и утверждаю моим рукоприкладством и нижеписанными свидетелями Никифор Захаров своеручно подписуюсь всвидетельстве Петра Казаритина прозбою Его Тимофей Тараканов руку приложил: Свидетельствую Андрей Отолин. № 8».
Баранов аккуратно уложил бумагу среди других бумаг…
— Д-да, и Тимофей Тараканов на Ситке… Надо бы поехать туда, посмотреть, что там делается, да начать приготовления к переезду. Пора двигаться, а то под лежачий камень и вода не бежит.
Мысли его опять вернулись к отношениям с оставшимися членами духовной миссии. Они ставили ему препоны, писали жалобы, да и у него был составлен целый список жалоб на монахов: посланы сюда в помощь мне, распространять Слово Божье среди язычников-идолопоклонников, бороться с невежеством, а борются со мной, — с горечью подумал он.
И, действительно, ничего нет в селении из-за редких приходов компанейских кораблей, а также ввиду очевидной политики Шелихова в прошлом, посылать Баранову минимум того, что тот просил.
Прислала как-то шелиховская администрация приказ Баранову начать строить корабли собственными силами, чтобы не надеяться больше на корабельщиков в Охотске. И лес хороший, корабельный, нашел Баранов на американском материке, а вот самого главного компания не удосужилась прислать: гвоздей, канатов да парусов.
Не остановило это Баранова, заложил судно; природная изворотливость и смекалка помогли: нашел какую-то особенную траву заменить паклю и замену смоле смастерил — и корабль был построен. «Феникс», увезший архимандрита Иоасафа в Охотск, был таким кораблем местной, американской постройки — гордостью Баранова.
3
Отношения с монахами настолько ухудшились у Баранова, что те порой даже отказывались служить литургию, когда Баранов появлялся в церковке. Особенно враждебно был настроен иеродиакон Нектарий, тот самый, который сумел привлечь индианку Аннушку в лоно православной церкви, но ненавидел Баранова за его грубое отношение к монахам, за его «греховную» связь с Аннушкой и за то, что он способствовал появлению на свет двух детей от этой греховной связи. Иеродиакон Нектарий, хотя и ниже саном, чем иеромонах Афанасий, оставшийся руководить духовной миссией в Русской Америке на время отсутствуя Иоасафа, был решительнее и нетерпимее главы миссии Афанасия, а об остальных двух монахах Германе и Иоасафе и говорить не приходится, — те во всем подчинялись Нектарию.
Как-то в один из июльских дней Нектарий вошел в избу, где находился иеромонах Афанасий, с показным смирением подошел под благословение, потом выпрямился, посмотрел на Афанасия своими блестящими черными, как уголья, глазами и хрипло сказал:
— Нельзя нам терпеть боле, отче. Будем писать жалобу на нашего Чингисхана. Я приказал Герману и Иоасафу прийти сюда, вместе будем составлять бумагу…
— Что ты… что ты… отче Нектарий… вот придут вести из России, все переменится, перемелется… Какие там жалобы!..
Слабохарактерен был Афанасий, не ему бы править миссией, а Нектарию. Хорош был он, как дельный, способный помощник уехавшему архимандриту Иоасафу, а сам принимать решения не хотел и не умел, предпочитал отложить — может, утрясется само собой.
— Не отказывай, отец Афанасий… не подпишешь, одни, без тебя, пошлем жалобу.
— Да как же это! Совсем съест нас здесь изверг наш, коли узнает… Да и послать-то как, с кем? — заколебался иеромонах, надеясь на то, что отсутствие связи с Большой землей охладит пыл Нектария.
— Об этом не беспокойся. Я со штурманом Талиным договорился. Он вполне сочувствует нам. Прекрасный человек, из благородных, не чета Баранову. Талин обещал увезти письмо или отправить с кем-либо из иностранных шкиперов, ежели зайдут к нам. Важно теперь же заготовить письмо.
Много времени не потребовалось Нектарию уговорить слабохарактерного Афанасия. Простой, благодушный Афанасий задумчиво погладил свою роскошную русую бороду, потом махнул рукой:
— Пиши уж сам. Я подпишусь. Смотри, как бы хуже не стало!
Нектарий вынул из кармана заранее приготовленный черновик, присел к столу и быстро стал черкать свою жалобу смелым, размашистым почерком, адресуя свое послание Святейшему Синоду. В углу жалобы проставил дату: «31 июля 1802 года». Много чего о «жестоких» действиях Баранова указал Нектарий.
Закончил письмо словами: «Запрещает общаться с населением — это вроде подрыв его власти. Монахи требовали приведения крещенных к присяге, а он послал монаху Герману ругательное письмо. Когда к нему пришли, велел идти вон и впредь в дом к нему не приходить, а 20 человек, приведенных к присяге, посадил в темницу, за другими гонялись с ружьями, а нас всех хотел заковать и дом наш заколотить. Не смеем справлять в церкви священные службы… перед народом старается нас опорочить…»
Дал подписать Афанасию, который вывел под письмом: Иеромонах Афанасий. Потом снизу сам расписался: Иеродиакон Нектарий. Оглянулся на вошедших монахов и смиренно стоявших у двери: подписывайтесь! — Те покорно приложили руку: монах Герман, монах Иоасаф.