На передний план выдвинуты не вице-короли, военачальники, флотоводцы, наместники и губернаторы, как у Барроса, Кастаньеды или Корреа, а такие же молодчики, как сам Пинто и его друг и компаньон по пиратским предприятиям Антонио де Фариа. Мендес Пинто отнюдь не склонен клеймить презрением своих негероических героев. Он не раз дает понять, что они такие же люди, как и любые прочие его соотечественники, и что судьба забросила их на край света потому, что родина для них оказалась недоброй мачехой. Им свойственны человеческие качества, порой весьма похвальные. Нет у них лютой религиозной нетерпимости, нет расовых предрассудков. В бесконечно чужом мире они очень быстро осваиваются с обитателями дальних и неведомых стран, отдавая должное, совсем не португальским обычаям, нравам и верованиям. В этом смысле они, безусловно, куда привлекательнее, чем «железные» вице-короли из галереи Жоана Барроса. Вице-королям их ранг, их высокая христианская миссия эмоций иметь не дозволяет. И уж тем более этим шагающим бомбардам неуместно мириться с языческими суевериями. Сеньоры Алмейда, Албукерке или Кастро выжигали инаковерие каленым железом…

Читая «Странствия», невольно убеждаешься, что все происходящее на португальском Востоке — это сплошное плутовство. Плутуют коменданты крепостей, покупая местных вождей, засылая шпионов к соседним властителям, плутуют купцы, обсчитывая доверчивых азиатов, плутуют миссионеры, соблазняя язычников видениями христианского рая, плутуют пираты, деля добычу. И не это ли всеобщее плутовство сгубило во цвете лет, в сорокашестилетнем возрасте, отца Франциска Ксаверия, Рыцаря Печального Образа, возомнившего, что назидательными проповедями и личным примером можно очистить от скверны восточнопортугальский мир?

Кстати, о религии. Мендес Пинто добрый христианин, три цензуры не усмотрели в его книге прямой ереси. Однако… Так ли уж совместимы с учениями снятой церкви те места книги, где автор ведет дискуссии на религиозные темы с разными восточными язычниками? Конечно, Мендес Пинто весьма красноречиво разъясняет им принципы истинной, католической, веры, но вместе с тем он охотно предоставляет слово своим оппонентам. Конечно, опасные мысли принадлежат не автору «Странствий» — упаси бог, — но критически мыслящий читатель, вероятно, пропустит убогие аргументы в защиту истинной веры и, бесспорно, заинтересуется доводами язычников, а эти язычники довольно убедительно доказывают, что к богу можно прийти разными путями и что путь к вечному спасению открывает не только католическая церковь, — сомнения мыслящего читателя не могут не подкрепить соображения иного характера. Ведь совершенно ясно, что, не зная восточных языков и наречий, Мендес Пинто ни в какие дискуссии на богословские сюжеты вступать не мог. Он, правда, пользовался услугами толмачей, но вряд ли эти посредники способны были переводить мудрые речи местных богословов. Стало быть, и суждения, которые он приписывает иноземцам, зарождались в его собственной голове, и за них он несет полную ответственность.

Пожалуй, наиболее ярко отражают сущность таких суждений речи, которые Мендес Пинто влагает в уста двух «мусульман», захваченных Антонио де Фарией на острове Хайнань. «Мусульмане» доказывают Антонио де Фарии, что бог не может воплощаться в человеческом образе, «ибо не могло быть причины, способной побудить божество к такой крайности, раз совершенство божественной сущности освобождает его от наших человеческих невзгод и ему дела нет до земных сокровищ, поскольку перед лицом его славы все ничтожно» (глава XLVIII). «Мусульмане» проповедуют ересь, за которую в Лиссабоне или Коимбре людей предавали всенародному сожжению. Они отрицают возможность, или, точнее, необходимость, воплощения божественной сущности в человеке, посягая на все принципы Нового завета. Отдает ересью и мнение, будто богу нет дела до людских сокровищ. Такую мысль, к великому негодованию португальских наместников, развивал, между прочим, Франциск Ксаверий. Опасна же эта мысль потому, что она совершенно несовместима с азиатской практикой португальских цивилизаторов. Ведь и Антонио де Фариа, и его соратники, устраивая засады, чиня набеги, вступая в бои из-за добычи, всякий раз обращаются к богу и просят у него помощи. Бог Антонио де Фарии — компаньон разбойничьего предприятия. Ему выплачивают определенную долю, жертвуя на храмы господни, эти сделки освящены самим небом. Да и король Жоан III поступает так же, взывая под сводами Сеу — лиссабонского кафедрального собора — о ниспослании удачи в заморских походах.

Подобных же рассуждений на те же или близкие, темы немало и в других главах, особенно в той части книги, которая посвящена Китаю. Весьма существенно, что они часто сопровождаются завлекательными и обычно фантастическими описаниями храмов, идолов и реликвий в нехристианских землях, и читатели, заглатывая такую наживку, одновременно приобщаются к неортодоксальным богословским суждениям, которые так ловко вплетаются в текст книги.

Нельзя не отметить и следующего обстоятельства: хотя Мендес Пинто и имел крайне смутные представления о восточных религиях и, толкуя о них, прибегал к христианской терминологии, не вдаваясь в разъяснения недоступных ему конфессиональных особенностей того или иного культа, он всегда давал почувствовать разницу между этими культами. «Христианизированные» речи буддистов у него резко отличаются от суждений конфуцианцев, синтоистское божество, которому поклоняются японцы, невозможно спутать в его описаниях с Буддой. Разумеется, эти описания условны, но они представляют немалый интерес для историка восточных религий. И, кроме того, наглядно иллюстрируют отношение свободомыслящего европейца XVI века к строю религиозной мысли народов, обитавших за пределами христианского мира.

Мендес Пинто подвергает сомнению не только догматы католической церкви. В его «Странствиях» содержится множество замаскированных выпадов против социальной практики португальской заморской политики, не щадит он и нормы морали, этики и поведения своих соотечественников. При этом Мендес Пинто пользуется весьма разнообразными литературными приемами. Чаще всего он обличает пороки португальского уклада, сопоставляя этот уклад с политическим или общественным строем вымышленных стран, государств-утопий. Убедительности ради он иногда дает этим утопиям точный географический адрес. Северный Китай и Татария действительно существовали на карте мира во времена, когда Мендес Пинто странствовал по азиатским землям, но это страны-фикции, ибо, описывая их, он в соответствии с тайным своим умыслом наделяет их более или менее идеальным общественным устройством. Образцовые порядки мендес-пинтовского псевдо-Китая дают ему возможность высмеять далеко не примерные особенности португальского образа жизни. Лиссабонский читатель, которому знакомы были и нравы королевского дворца, и чудовищные злоупотребления высоких и низких должностных лиц, и адский режим португальских тюрем, и убийственно медленная процедура судопроизводства, и грабительская практика налоговых ведомств, с удивлением узнавал об идеальных государях, идеальных судах, идеальных тюрьмах и идеальных чиновниках квази-Китая. А узнавая, невольно сопоставлял эту удивительную страну со своей родиной.

Из уст фантастического персонажа — татарского императора этот же читатель мог услышать осудительные сентенции в адрес создателей Португальской империи. Этот властитель, выслушав рассказ о великих подвигах португальских завоевателей, приходил к неутешительному выводу. «Много, — говорил он, — у португальцев алчности, мало правды». Другой же, на этот раз вполне реальный властитель, султан Аче, прямо обвинял португальских королей в кровожадности, тиранических помыслах и в захвате чужих земель.

Привлекал внимание читателя этот вопиющий контраст вымышленных и реальных восточных царств, в которых никого не преследуют за инаковерие или инакомыслие, где не пылают костры инквизиции, где чужеземцу, какую бы веру он ни исповедовал и к какой бы нации ни принадлежал, не отказывали в приюте, и страны-спрута, протянувшей свои жадные щупальца в земли далекой Азии, и ее заморских форпостов с алчными наместниками, вероломными комендантами, нетерпимыми слугами господними, жестокими искателями наживы.