И вот оказался Пётр Ильич в Венеции. Но как только он там оказался — сразу же и затосковал по России.

Правда, это почти всегда с ним случалось: только исчезнет за поворотом последний полосатый столб границы, как снова подкатят к сердцу грусть да печаль. Тут же вспомнится зимняя сказочная Москва, пушистые снега, а сразу за Рождеством — лютые крещенские морозы.

Но — что теперь что поделаешь? По правую руку вместо снега — серые дома. По левую — краснокирпичные. А впереди и сзади — вода каналов. Темная, тяжелая, маслянистая. В дрожащих отсветах газовых фонарей… Словом — скука!

Но ведь Петр Ильич сюда не скучать приехал. Музыку писать приехал. А она-то и не пишется!

Ну, не пишется — так не пишется. И решил Петр Ильич по Венеции гулять. Но как гулять по этому странному городу? Тут и улиц-то настоящих нет! Одни каналы. Стало быть, гулять по ним можно только в лодке. Лодки же здесь гондолами называются. У них острый загнутый нос и красивая резная корма. Правит гондолой, с помощью одного длинного весла, — гондольер.

Вот такую-то гондолу недалече от своей гостиницы Петр Ильич и нанял. И удобно устроился в серединке ее под навесом. А гондольер со своим тяжелым веслом поместился сзади.

Гондольер поет, радуется чему-то, гребет. Лодка по воде скользит. Петр Ильич по сторонам смотрит. Все вроде хорошо. Попетляв по каналам, обогнув высокую колонну с крылатым львом, выплыли они в море. И здесь песня гондольера стала меняться. Из задумчивой баркаролы, какую поют все гондольеры в Венеции, она стала превращаться в какую-то разбойничью песню. Тут Петр Ильич обернулся и посмотрел на гондольера внимательней: батюшки-светы! Корсар! Настоящий морской разбойник и душегуб! Со лба красная повязка свисает. Глаза смоляные, жестокие. В правом ухе медная серьга болтается! И если до этого Петр Ильич не слишком-то слушал, о чем поет гондольер, то теперь стал слушать очень и очень внимательно. Тем более, что по-итальянски он хорошо понимал.

А гондольер, видимо, думал, что катающийся иностранец ничего не понимает: гребёт себе, поёт. И поёт не просто песню, а словно бы целую историю складывает. О том, как полюбил лодочник Джакомо девушку по имени Мария. И как захотел ее у него отнять богатый судовладелец Труффалони. И как поклялся гондольер судовладельцу отомстить, а Марию, несмотря ни на что, все-таки взять в жены. Но что сделаешь в этом позеленевшем от воды и злости городе без денег? И чтобы деньги добыть, остается одно: деньги эти украсть. Но у кого украдешь? Рядом одни бедняки. А время не ждет! Еще немного, и достанется Мария старому, сморщенному, как компотная груша, негодяю Труффалони! Но сегодня Бог, видно, смилостивился над Джакомо. Послал ему богатого иностранца. У иностранца красивая бородка и доброе лицо. Но его одежда и золотые часы с цепочкой стоят больших денег…

И Джакомо решился — сегодня или никогда!

Гондольер пел и пел. Постепенно темнело. Лодка, сделав круг, возвращалась в город.

«Бежать! — думал потрясенный Петр Ильич. — Бежать! Но, конечно, не здесь, не в море, а где-нибудь в изгибах городских каналов!»

Гребки гондольера становились все резче и нетерпеливей. На полном ходу влетели в город.

«Нужно решаться, пока не поздно», - подумал Петр Ильич.

Тут же гондола стала поворачивать в один из узких боковых каналов. Блеснули отражения газовых фонарей в воде, приблизились замшелые стены. Внезапно Пётр Ильич подался чуть вперед и мигом перевалил через высокий борт лодки…

Все завертелось у него перед глазами. Обожгла холодная вода, пресеклось дыхание. А затем что-то тяжелое и страшное с шумом и звоном обрушилось на несчастного. На минуту он потерял сознание. А очнувшись, увидел прямо над собой бешеное лицо гондольера.

— Руссо диаволо! — рычал тот, расстегивая сюртук композитора. — Руссо диаволо!

И в тот же миг где-то рядом раздался резкий и властный окрик:

— Эй, на гондоле! Что там у вас происходит? Я — капитан Симпсон. Отвечайте!

Окрик раздался дважды, по-английски и по-итальянски. А затем послышалось щелканье взводимых курков. Руки гондольера сразу обмякли.

«Я спасён», - подумал Петр Ильич…

В гостиницу Чайковский вернулся поздно. Обеспокоенный хозяин, увидев бледное лицо и мокрую одежду гостя, всплеснул руками:

— Ах, синьор Пьетро! Что это с вами? Что стряслось?

— Ничего особенного, — хрипловато и недовольно буркнул Петр Ильич и велел поскорее подавать ужин.

А после ужина пришли шарманщики. И попросили позволения исполнить несколько песен для знатного иностранца. Это были отец и дочь. Шарманка у них была плохонькая, старая. Ручка ее вращалась с трудом.

«После песни гондольера мне не хватает только песни шарманщика!» — горько подумал композитор. Но прогонять бедолаг не стал. И они, устроившись посередине гостиничного двора, завели нескончаемую песню.

А Петр Ильич сидел в своем не слишком роскошном номере перед раскрытым окном и думал. Думал о том, что и здесь, в Италии, не найти ему покоя и вдохновения. Не найти и обещанного Волшебного Пера. Да и вообще Петр Ильич почти перестал верить в то, что когда-нибудь это Перо отыщет. Слишком уж трудная задача. По плечу разве какому-нибудь сыщику. А ведь Петр Ильич не сыщик. Он русский композитор! И хоть и трудненько писать музыку, но все ж легче, чем искать какое-то, может, никогда и не существовавшее Перо. Как оно, кстати по-настоящему, а не понарошку выглядит, на что похоже? Не на ту ли дальнюю венецианскую башенку? Хорошо бы на неё!

Башню, однако, не возьмешь с собой! Не возьмешь с собой и Венецию!

Венецию не возьмешь, а вот музыку о Венеции взять можно. Особенно эту вот медленную, набегающую волной песню, которую поют под окном бродячие шарманщики. Взять эту песню, а может, и кусочек той баркаролы, что пел морской разбойник. Взять их, и дальше, дальше, в путь! И прощай, Венеция! Узкие каналы, прощайте! Золотой лев и крылатые лошади на соборе святого Марка — прощайте тоже! Может, в пути зазвучит наконец его собственная, ещё никогда и никем не слышанная музыка. И схлынет всегдашняя грусть, улетит меланхолия, волшебное вдохновение короткой молнией ударит в руку, — и ляжет на нотную бумагу всё, что случилось здесь, в Венеции…

А пока, смотри: он уезжает. Он снова уезжает, этот странный человек! Верный слуга Алексей Софронов укладывает чемоданы в наемную карету, и Петр Ильич сходит с крыльца сырой, пахнущей плесенью венецианской гостиницы. Он одет в широкий плащ, прихваченный на груди застежкой. Осанка и лицо его полны благородства, а борода еще не стала белым невесомым пухом.

И если правда, что жизнь человека делится на четыре времени: весну, лето, осень и зиму, — то лето, или середина жизни, для Петра Ильича здесь, в этой главе, кончается. И начинается другая глава. И называться она будет «Осень».

Но прежде чем ты прочтёшь главу «Осень», хочу тебя спросить: Знаешь ли ты «Детский альбом» Чайковского? В этом альбоме есть замечательные пьесы. Тут тебе и «Марш деревянных солдатиков», и «Шарманщик поёт». Есть в альбоме и «Песня жаворонка», и «Баба-яга», и «Болезнь куклы», и «Молитвенное размышление», и «Игра в лошадки», и «Сладкая грёза». Такой же альбом Пётр Ильич написал и для взрослых. И назвал его — «Времена года». В нём пьесы — одна другой лучше: и «Подснежник», и «На тройке», и конечно «Осень»…

Многие пьесы из «Детского альбома» и из «Времён гола», Пётр Ильич сочинил в деревне Каменка, что на Украине, близ Киева, в имении своей сестры Александры Ильиничны. Каждый приезд в Каменку был для композитора. Событием. Ещё бы! Ведь в Каменке бывал сам Пушкин, которого Пётр Ильич горячо любил. Да и кроме того все эти украинские места были напоены поэзией, наполнены легендами, преданьями, сказками.

Правда голос Пушкина давно умолк. И теперь под сводами дома слышней всего голоса детей. Это племянники и племянницы композитора. И хотя они часто шумят и проказничают — Петру Ильичу это нравится. Ведь у него нет своей семьи. Нет детей.