— Ты говоришь как радио.

— Я жил под властью наци, — сказал Джо, — и знаю, что это такое. Это совсем не пустая болтовня, когда проживешь там двенадцать — тринадцать лет, даже больше — пятнадцать лет! Я получил трудовую книжку от организации Тодта. Я работал в этой организации с 1947 года сначала в Северной Африке, а затем в США. Послушай…

Он ткнул в нее пальцем.

— У меня чисто итальянский талант к различным строительным специальностям. Доктор Тодт очень высоко ценил меня. Я не разгребал лопатой асфальт и не месил бетон для автотрасс: я помогал проектировать их, выполняя работу инженера. Однажды ко мне подошел доктор Тодт и проверил, как работает наша бригада. Он сказал мне: «У тебя хорошие руки». Это было великим моментом в моей жизни, Юлиана. Гордость за свой труд! Они не просто говорят слова. До них, до наци, все смотрели на физическую работу сверху вниз, и я не был исключением. Трудовой фронт положил конец такому отношению. Я впервые совсем иначе взглянул на свои собственные руки.

Он говорил очень быстро, и акцент чувствовался гораздо сильнее. Ей даже было трудно разобрать, о чем он говорил.

— Мы жили тогда в лесистой местности, в северной части Нью-Йорка, жили как братья: распевали песни, строем шли на работу. В нас жил воинский дух, но направленный на восстановление, а не на разрушение. Это были самые лучшие дни — восстановление после войны: аккуратные, бесконечные ряды общественных зданий, квартал за кварталом совершенно новая часть Нью-Йорка и Балтимора. Теперь-то эта работа уже в прошлом. Крупные картели, такие, как «Нью-Джерси Крупп и сыновья», завладели сценой. Но это не наци, это прежние европейские воротилы. Слыщйшь? Нацисты, подобные Роммелю или Тодту, в миллион раз лучше, чем промышленники, такие, как Крупп, и банкиры, все эти пруссаки. Их всех следовало бы загнать в душегубки. Всех этих фраеров в жилетках.

«Но, — подумала Юлиана, — теперь уже эти джентльмены в жилетках закрепились навечно, а вот твои кумиры, Роммель и доктор Тодт, они вышли на сцену сразу же после прекращения военных действий для того, чтобы расчистить развалины, построить автострады, запустить промышленность. Они даже позволили жить евреям, что было удивительно, но это была приманка, чтобы привлечь их к работе. Пока не наступил сорок девятый год… и тогда, гуд бай, Тодт и Роммель, на заслуженный отдых. Разве я не знаю всего этого, разве я не слышала всего этого от Френка? Ты ничего не можешь рассказать мне о жизни под властью наци: мой муж был и есть еврей. Я знаю, что доктор Тодт был скромнейшим и добрейшим из всех когда-либо живших людей. Мне известно, что все, что он хотел сделать, это обеспечить работой, честной, достойной уважения работой миллионы отчаявшихся американцев с потускневшим взором, мужчин и женщин, копошившихся после войны в развалинах. Я знаю, что он хотел увидеть приличное медицинское обслуживание, курорты, где можно было бы провести свой отпуск, и приличное жилище для всех, независимо от расы. Он был строитель, а не мыслитель, и в большинстве случаев ему удалось создать то, что он хотел, он фактически добился этого. Но…»

Какая-то беспокоившая ее мысль, раньше бывшая где-то в глубине сознания, теперь поднялась на поверхность.

— Джо, эта книга, «Саранча…», разве она не запрещена на восточном побережье?

Он кивнул.

— Так как же ты умудрился ее прочитать?

Что-то именно по этому поводу беспокоило ее.

— Они ведь до сих пор расстреливают людей за то, что они читают…

— Все зависит от социальной группы, от доброй армейской нарукавной повязки.

Значит, так оно и есть. Славяне, пуэрториканцы и всякие поляки ограничиваются в том, что им можно читать, делать, слушать. Положение англосаксов было намного лучше. Для их детей существовала даже система народного образования, они могли посещать библиотеки, музеи, концерты.

Но даже для них… «Саранча…» была не просто редкой книгой, она была запрещена — и для всех в равной степени.

— Я читал в уборной, прятал под подушкой. Да, я читал ее, потому что она запрещена.

— Ты очень смелый, — сказала она.

— Да? — отозвался он. — Ты, похоже, подтруниваешь надо мной.

— Нет.

Он чуть расслабился.

— Вам здесь, ребята, легко. У вас безопасная, бесцельная жизнь, вам нечего совершать, не о чем беспокоиться. Вы вдали от основного потока событий, вы — осколки былого, верно?

Он насмешливо посмотрел на нее.

— Ты сам убиваешь себя своим цинизмом. У тебя одного за другим забирали твоих идолов, и теперь у тебя нет ничего, чему бы ты мог посвятить свою любовь, — сказала она, протянув ему вилку.

«Ешь, — подумала она, — а то и от биологических процессов откажись».

— Этот Абеденсен живет где-то здесь, неподалеку, судя по надписи на обложке, в Майенне, — сказал Джо, кивнув на книгу. — Обозревает мир из такого безобидного места, что никому и в голову не придет. Прочти-ка о нем вслух.

Юлиана прочитала текст на задней стороне обложки.

— Он — демобилизованный солдат, служил сержантом в морской пехоте США во время второй мировой войны, ранен в Англии в бою с фашистским танком «тигр». Здесь говорится, что место, где он писал роман, он превратил, по существу, в крепость, расставив повсюду винтовки.

Она отложила книгу и добавила:

— И хоть здесь об этом и не говорится, я слышала, как кто-то рассказывал, что он почти параноик: свой дом он окружил колючей проволокой под напряжением, а ведь это где-то в горах. Подобраться к нему трудно.

— Возможно, он и прав, что стал жить так, написав эту книгу. Немецкие шишки от злости прыгали до потолка, прочтя ее.

— Он и прежде вел такую жизнь. Книга была написана там. Это место называется…

Она взглянула на обложку.

— «Высокий замок». Вот как он его называет.

— Очевидно, им до него не добраться. Он настороже и весьма предусмотрителен.

— Я уверена, — сказала Юлиана, — что для того, чтобы написать эту книгу, требовалось немало смелости. Если бы державы Оси проиграли войну, то мы могли бы говорить и писать все, что заблагорассудится, как это было когда-то. Мы бы снова были единой страной, и у нас была бы справедливая законная система, единая для всех.

К ее удивлению, он согласно кивнул.

— Не понимаю я тебя. Во что ты веришь? Чего ты хочешь? То ты защищаешь этих чудовищ, этих уродов, истребляющих евреев, а потом вдруг…

Она в отчаянии вцепилась ему в уши.

От удивления и боли он заморгал, когда она, поднявшись со стула, стала тащить его за голову вверх, к своему лицу.

Тяжело дыша, они смотрели друг на друга, не в силах заговорить. Первым нарушил молчание Джо.

— Дай мне доесть то, что ты мне приготовила.

— Ты не хочешь говорить? Ты не желаешь со мной разговаривать? Ты прекрасно понимаешь, о чем я веду речь, ты это понимаешь, а продолжаешь жрать, притворяешься, что не имеешь ни малейшего понятия о чем разговор.

Она отпустила уши, выкрутив их до такой степени, что они стали пунцово-красными.

— Это пустой разговор, — возразил Джо. — Он не имеет никакого смысла. Вроде того, что болтают по радио. Ты знаешь, как когда-то коричневорубашечники называли тех, кто плетет философские премудрости? Их называли яйцеголовыми из-за большого выпуклого черепа, который так легко разбить в уличной драке.

— Если это относится и ко мне, — сказала Юлиана, — почему же ты не уходишь? Для чего ты остался вообще?

Его загадочная гримаса остудила ее пыл.

«Жаль, что я позволила ему пойти со мной, — подумала она. — Сейчас уже слишком поздно. Теперь мне не избавиться от него, слишком уж он сильный. Происходит что-то ужасное, исходящее от него, и я, пожалуй, ему помогаю в этом».

— Так в чем же дело?

Он протянул руку, ласково потрепал ее по подбородку, погладил шею, сунул пальцы под рубашку и нежно прижал ее плечи к своей груди.

— Настроение. Твои проблемы меня сковывают.

— Тебя когда-нибудь назовут европейским психоаналитиком.

Она кисло улыбнулась.

— Тебе что — хочется закончить жизнь в печи?