— Джони, ради бога, неужели мы будем бездействовать?

Немцы бежали, крались от тени к тени. Некоторые взбирались на крыши и стреляли оттуда. В ущельях улиц царил хаос — суматоха, дым, пальба, крики.

Советские войска продвигались по отведенному им коридору быстрее, чем предполагал генеральный план наступления, и это ускоренное движение внешнего кольца окружения требовало, чтобы внутреннее кольцо двигалось с такой же скоростью.

Командующий 38-й армией генерал-полковник Москаленко ночью отдал новый приказ полковнику Свободе: продолжать наступление независимо от соседей слева и справа, действовать так, чтобы к рассвету шестого ноября Киев был полностью освобожден.

Сразу после получения приказа танковый батальон бригады вместе с автоматчиками стал пробиваться к Днепру. С рассветом выступили оба стрелковых батальона. За батальонами следовал штаб. Старенький автомобиль, в котором находились Галирж и Вокроуглицкий, выехал на пустой бульвар. Всюду развалины, дымящиеся пожарища. Из груды обломков вылез старик. Увидев приближающуюся машину, он упал на колени, белая голова склонилась до самой земли.

— Джони, что этот человек делает?

— Благодарит нас за освобождение… — ответил Галирж.

Руки старца не в состоянии были сделать то, что повелевало сердце: сотворить благодарственную молитву. Они тряслись от кончиков пальцев до самых плеч, и тогда белая голова снова склонилась к земле.

— Нас? Почему же именно нас? — В голосе Вокроуглицкого слышалось волнение.

— Освобожденные благодарят всех подряд. Так бывает всегда… — сухо сказал Галирж.

— Это все? Стоило нам пробиться в центр города — и все? Это невозможно, Джони!

— Осталось немного…

— Сталинград держался полгода… я полагал, что Киев в лучшем случае… ну, месяц, два. Нет, это еще не все. Немцы могут снова перегруппировать свои силы.

— Сомневаюсь, чтобы русские дали им на это время. Впрочем, что с тобой, Ота? Ты не радуешься, что немцы бегут? — В вопросе звучало искреннее удивление.

Вокроуглицкий посмотрел на Галиржа:

— Скажи, Джони, что ради этой победы сделали мы?

— Наши разведчики…

— Не наши, — прервал Вокроуглицкий. — Это твои люди. Ты их готовил к бою. Твои разведчики творили чудеса, и в этом твоя заслуга.

— Какая там заслуга! Это моя обязанность, обычная и само собой разумеющаяся.

— Пусть так. А я?

— Не кричи!

— Я хотел здесь быть чем-нибудь полезен. В Англии у меня такой возможности уже не было, я надеялся, что здесь… Но ты меня никуда не отпускал!

— Не кричи! — успокаивал его Галирж. — Работа в штабе требовала…

— Стал ли наш отдел ведущим в штабе, как ты хвастался? Что мы для этого сделали?

— К сожалению… — Галирж выпрямился. — Единственный шанс был у нас в Сырце.

В это хмурое утро перед его глазами вставал такой же хмурый вчерашний вечер, когда они находились еще в предместьях Киева.

— Если бы Ирка сдержал слово и дал мне возможность первым получить донесения с передовой, второй батальон был бы спасен благодаря нам. А так… — Он глухо перечислял: — Танкисты, автоматчики, Станек, Рабас, сам полковник… — Эти слова, эти имена, казалось, отдавали горьким привкусом. — …кто угодно. Только мы остались в стороне.

— И это тебе устроил твой приятель? Хороший же у тебя друг!

— Ну нет, — запротестовал Галирж. — Ирка — честный человек, надежный товарищ. В этом виноват, пожалуй, Рабас, его нрав мне известен.

— Но обещал-то тебе Станек, а не Рабас. Сдается мне, что твой честный, порядочный Ирка…

Слова Вокроуглицкого лишь усилили подозрения Галиржа. И тот не выдержал:

— Ты хочешь сказать, что ему дороже Рабас, чем мы?

— Этого я не хотел сказать, — ответил Вокроуглицкий, которому вдруг пришло в голову, что как раз упомянутая честность Станека и могла быть причиной, заставившей его подчиниться неотложному требованию боевой ситуации. А возможность услужить другу отошла на второй план. — Я не хочу делать никаких выводов, — добавил он. — Ты должен сам обо всем разузнать, ты должен знать, как было дело.

— Конечно, я должен знать, — сказал Галирж и задумался: за всем этим может скрываться нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Ведь маневрируют не только во время боевых действий! Маневр фланговый, обходный, ложный — это не только наша профессия, это сама жизнь.

Машина приближалась к Днепру, к району сосредоточения бригады.

Из-за поврежденной дороги пришлось притормозить. Их догнала колонна других штабных машин. Толпы киевлян стояли у домов и обочин дороги. Люди махали руками, кричали, цеплялись за машины, бросали подарки — у кого что было — первым воинам-освободителям, которых они видели.

Галирж машинально помахивал высунутой из кабины рукой и сквозь зубы, белевшие в деланной улыбке, цедил, обращаясь к Оте:

— Здесь речь идет не о сиюминутных заслугах, здесь могут преследоваться далеко идущие цели. Станек — связист, у него все нити в руках. Будь осторожен, Ота! — поучал Галирж, полагая, что Вокроуглицкий одного с ним мнения. — Оклеветать его… я знаю его обидчивость. Ни в коем случае, дружище! Дружбу с ним мы должны при любых обстоятельствах поддерживать и впредь. Тут нельзя пороть горячку. Запомни это!

— Ладно, — сухо сказал Вокроуглицкий.

Ему стало неприятно при мысли о том, что он торопился сюда из Англии только для того, чтобы превратиться в затюканного помощника неудачливого Джони. Перед глазами еще стояли картины битвы за Киев, а воображение рисовало уже новые сражения. Что, если это будет повторяться и он, словно аутсайдер, где-то сбоку припёка, будет лишь нюхать запах пороха?

В небе гудели самолеты — негаснущая любовь Вокроуглицкого. Бой прекратился и в воздухе. Вокроуглицкий завистливо прислушивался к победному реву бомбардировщиков, бороздивших чистый простор после выигранной битвы.

Гремели победные залпы орудий. Казалось, небо раскалывается на куски, словно взорванная динамитом скала. Над освобожденным городом кружили самолеты, олицетворяя победу и надежную защиту. Свобода! Тот, кто не терял ее, не может себе представить состояние, когда в человеке воскресает надежда, что вот-вот он обретет ее снова.

После круглосуточных маршей и боев солдаты получили короткую передышку. Как ковшами, черпали они касками днепровскую воду, жадно пили ее, а она, переливаясь через края, омывала их измученные, но счастливые лица.

В районе сбора, в широкой лощине у Днепра, народу было полно. У растроганного Панушки текли слезы. Он заключал в объятия каждого, кто попадался ему навстречу, чех или русский, солдат но солдат. Худенькая украинка с потемневшим морщинистым лицом протянула Панушке бутылку с самогонкой:

— Берегли для наших, но раз пришли вы…

Мужчина, косая сажень в плечах, из-под пиджака торчит воротник вышитой рубашки, закивал:

— Вы или наши — все одно.

Бутылка с самогонкой шла по кругу, развязывая языки.

— Видите тот домик внизу, у реки? Сгоревший. Да, да! Это мой. Но стены целы. Отстроимся. — Здоровяк рассмеялся: — Я плотник, работаю на верфи. Василий Михайлович Никитенко, партизан. А это моя жена Матрена. — Он показал на худенькую женщину. — Понимаете?

Супруги в свою очередь вопросительно посмотрели на Яну.

— Моя дочка, Яна. Телефонистка. Хорошо держалась девочка, — похвастался Панушка.

Василий и Матрена улыбнулись.

— Нам кров вы вернули, а самим-то, беднягам, до дому далеко, да и немец там еще, — вздохнула женщина.

— Ну, это не надолго, — сказал Панушка и уверенно повторил то, о чем все говорили сегодня с такой надеждой: — На рождество будем дома.

Он начал рассказывать о Броумове.

Русский язык Панушки был не настолько совершенен, чтобы можно было поведать о том, что такого неба, как над его Броумовом, нет нигде, что в нем, как в зеркале, отражается все: бегущие вверх косогоры, поросшие вереском, густой лес, снег и голые броумовские скалы.

— Уже одно наше небо… — посмотрел он вверх.