— Возьмите. — И с особым значением произнес то, чего все ждали от капитана: — Мы — свои.

— Спасибо, — через силу выдавил Станек.

Ефимыч, хозяйская душа, искал на земле укатившиеся пуговицы, которых гость лишился во время схватки. Подал Станеку две металлические кругляшки с перекрещенными мечами.

Станек стал прощаться.

— Уже уходите, товарищ старший лейтенант? — вмешался Беляев. — Не выйдет. Давайте выпьем! Поговорим!

Станек взглянул в ту сторону, где сидел капитан. Но его уже там не было. Ушел.

— Все в порядке, — убеждал Беляев Станека. — Скажите, зачем вы к нам, собственно говоря, пришли. Заблудились?

Станек рассказал, что его солдаты не умеют отапливать землянки. Желтоватые усики Ефимыча растопырились в добродушном смехе:

— За теплом, голубчик, шел, а мы ему жару задали! Не обижайтесь, товарищ старший лейтенант! Зато мы к вам теперь всей душой. — Он вспомнил странное поведение командира и затараторил: — Все исправим. Будет в вашей землянке так же теплехонько, как здесь… Ведь как бывает на свете? Из ненависти рождается любовь…

Разузнав у Станека, где находится землянка Панушки, старик выбежал наружу, и вот уже было слышно, как он посылал туда солдат.

Станек остался. Снял шинель. Варвара, положив ее на колени, начала пришивать пуговицы. Беляев с Ефимычем усадили Станека между собой, дали курева, налили водки. Разговорились. Слово за слово, и речь зашла о том, как Станек попал в бригаду.

— Я никогда не стремился к военной службе, — сказал он.

— Ведь вы же офицер, — посуровел Беляев, не понимая, как это здесь, на фронте, Станек высказывает такое. Может, Дмитрий был прав, проявляя сдержанность в изъявлении дружеских чувств к иностранцу? В голосе Беляева зазвучали резкие нотки: — И почему вы бежали за границу?

Станеку вспомнились те месяцы после вторжения немцев в Чехию, когда он готовился к поступлению в пражскую консерваторию. Протекторат[5] вроде бы «помогал» осуществлению его давней мечты: чехословацкая армия распущена, Станек — как военнослужащий — свободен, а на стипендию можно было как-то прожить в Праге. Занятия в консерватории начинались в сентябре. Целыми днями терзал он рояль, готовясь к приемным экзаменам. Но теперь за инструментом сидел не мальчик-гимназист, а офицер границкой академии; он бил по клавишам, пытаясь заглушить то, что кричало в его душе, стоило лишь ему оглядеться вокруг. Бесправие, насилие, аресты чехов. Разве тут поможет даже самым блестящим образом сыгранная соната?

— Шел я как-то за пивом для отца, а трактирщик мне говорит: что вы, военный, тут еще делаете? И тихо на ухо: такой-то и такой-то переправляет через границу, Вскоре я собрался в Польшу. — Голос у Станека слегка дрогнул: — Даже с матерью не простился…

— Как же это вы так? — но выдержал Ефимыч.

— Мать лечилась в санатории, а уж если я принял решение, не имел права мешкать. Понимаю, для нее было ужасным, когда она не застала меня дома, но что поделаешь?

Танкисты не проронили ни слова.

— Да… — вздохнул Ефимыч.

— Я рылся в кухонном шкафу. Искал подходящий нож. Подошел отец и дал мне свой, складной. Я сказал ему: ну сколько может продолжаться война? Я скоро вернусь.

Лицо Беляева было мрачнее тучи: ну и парень, раз-два — и готово?

— Я ушел из дому без пальто и без шапки. Вот и все, — вяло выдавливал из себя Станек.

— Что? — всплеснул руками Ефимыч. — На войну, так, налегке, словно через улицу в лавку за папиросами?

— Был июль, — сказал Станек.

— Ну, ладно, июль. Но ведь не вечно же он продолжается. А оружие вы достали?

— Нет.

Офицер идет воевать в гражданской одежде, без оружия! Эта картина в представлении русских никак не вязалась с отправкой на фронт.

Ефимыч вскипел:

— У вас же было самое современное оружие. Вы могли вооружить около пятидесяти дивизий! Только винтовок у вас немцы, говорят, отобрали миллион. А сами потом идете на войну с кухонным ножом?

— Что же оставалось делать? — пожал Станек плечами.

— Вы ушли сражаться без шинели, без винтовки. Это верно, но безоружными вы не были. Вы, Георгий, и все свободовцы были вооружены иначе. — Беляев повысил голос — И лучше. Вы покинули семьи. Вы шли навстречу неизвестности. Для этого нужна была огромная решимость! И иметь ее было важнее, чем автомат.

Ефимыч одобрительно закивал. Варвара, склонившись над шинелью Станека, задумчиво покачивала головой. Андрей Максимович правильно сказал: огромная решимость важнее автомата. На глаза навернулись слезы. Вспомнила родной дом: да, не каждый решится на такое.

— Ну уж оружие-то настоящий солдат себе раздобудет, правда ведь, товарищ старший лейтенант? — сказал Ефимыч.

Налили еще. Выпили и продолжали разговор.

— Военная профессия, — заметил Станек, — в самом деле не была моим идеалом. Никогда! У меня была другая страсть — музыка.

— Музыка? — так и подскочил Беляев.

— Да.

Как и предсказывал Ефимыч, из ненависти родилась любовь. Особенно теперь, когда выяснилось, что Станека и Беляева связывает не только общая фронтовая судьба. Тут уж беседы стало мало. Беляев запел — арию Онегина. От густого баритона Беляева землянка, казалось, вот-вот рассыплется. Висевшая над койкой каска задребезжала. Все вздрогнули и невольно посмотрели на перекрытия.

Ария неожиданно оборвалась — Беляев увидел во входном проеме землянки капитана.

Беляев и Федоров были односельчанами — оба владимирские. До войны их пути разошлись: Беляев очутился на сцене Ленинградской оперы, Дмитрий — в Горьком, где стал конструктором судовых двигателей. И вот война свела их снова. Бок о бок прошли они сквозь нелегкие бои, и давняя дружба их стала еще крепче. Но сегодня Беляев был огорчен поведением друга. Почему так неприветлив и даже резок был он с чехом?

— Что с тобой, Дмитрий? — Беляев потянул командира к Станеку. — Выпей с нами.

Дмитрий поднял на Беляева воспаленные глаза.

— Пейте сами! Не обращайте на меня внимания!

Беляев не уступал.

— Слышал бы ты, что он нам говорил. Этот человек музыкант, а сейчас вот воюет. Понимаешь, что это значит? Он — патриот! Я преклоняюсь перед ним. — Беляев протянул капитану флягу.

— Не хочу! — отрезал Дмитрий.

Станек встал.

— Я мог бы, товарищ капитан, — его голос звучал так же резко, — попросить у вас объяснения?

Федоров медленно обвел взглядом всех своих, потом тяжело посмотрел на Станека.

— Извините, но я ничего объяснять не буду! Варвара сказала:

— А надо бы, товарищ капитан!

— Ты-то помолчи! — напустился на нее капитан. — Я в советах такой женщины, как ты, не нуждаюсь. Сам знаю, что делать! Фронт — это не базар, где можно болтать о чем угодно.

Станек, не глядя на капитана, взял у Варвары шинель и направился к выходу.

Ефимыч на прощанье обнял его и расцеловал в обе щеки:

— Приходите к нам еще!

Когда Станек ушел, старик покосился на капитана и, словно извиняясь за теплое прощание с чехом, пробормотал:

— Они идут вместе с нами на Киев.

— Иных на аркане на фронт не затащишь, — сказала Варвара, — а этот пошел сам, по своей воле. Вот каким должен быть настоящий мужчина.

— И откуда у тебя такие речи? — спросил капитан с усмешкой.

— Отсюда! — Она приложила руку к груди. — Отсюда! Сердце мне подсказывает…

— Эх, отзывчивое же у тебя сердце, Варвара! — сказал капитан, поморщившись. — Если слушать только его, то знаешь, куда это приведет?!

Варвара вскинула голову, увенчанную тяжелой косой:

— Что вы меня все время черните! Что вы обо мне знаете?

— Знаю достаточно! Позоришь роту. Замужняя женщина, а сама со своим Петром Петровичем…

Варвара стиснула маленькие кулачки:

— Вам… вам следовало бы быть тактичнее по отношению ко мне. И к этому чеху тоже!

Станек сунул в полевую сумку выписки из плана связи, таблицы с позывными знаками и паролями и прочую документацию. Он решил не посылать все это, как обычно, со связным, а лично передать капитану Галиржу. Хотелось, кстати, взглянуть на нового помощника Галиржа, поручика Оту Вокроуглицкого, который только сегодня прибыл сюда через Москву из Англии.