— Они отпустили майора Г. Я думаю, это для того, чтобы поймать меня… Проверим на встрече.

— Если ты ему не веришь, не ходи на эту встречу…

Он покачал головой. Я поняла, что мне его не переубедить.

— Мне надо это проверить.

Это было последнее, что я слышала от него. Говорил Леон кратко и четко. Он умел распознавать людей, знал, кому можно доверять, а кто может предать. Ему были неведомы страх и нерешительность, Он всегда во всем хотел убедиться сам, невзирая на опасность. Вот все, что я могу сказать вам о Моравеке. Вскоре его выследили гестаповцы и он застрелился.

Об Индре тоже не много могу сказать. Я ездила по его поручениям в разные места в Моравию. По просьбе Индры установила связь с учителем Зеленкой, он отвечал за нелегальные квартиры для парашютистов. Фамилии его я, конечно, не знала. Обращалась к нему только по имени. Самих парашютистов ни разу не встречала и, честно говоря, ничего о них и не знала.

Познакомилась я с Зеленкой — он представился как пан Ганский — в районе Жижкова весной 1942 года. Это было в том месте, которое называется «На ограде». Там тогда была конечная остановка трамвая номер десять. Гайский передал мне сверточек с письменными сообщениями для Индры. Потом последовали другие встречи с Гайским. Они стали регулярными: каждые вторник и пятницу на границе районов Жижкова и Карлина. Всегда поздно вечером. Если мы по какой-то причине не могли встретиться, то делали пометки на столбах.

С Индрой я встречалась по вечерам у Еврейского кладбища на Жижкове. Он всегда насвистывал мелодию «Приди, милая, приди», по этой мелодии я уже знала, что идет он… Однажды была я и на встрече Моравека с Индрой. Эти встречи поздними вечерами всегда нагоняли на меня страх.

7 апреля 1943 г. — год спустя после «гейдрихиады» — меня арестовали и допрашивали по поводу Моравека и Индры. Я ни в чем не призналась. Допросы были жестоки, я не люблю о них вспоминать. До конца войны меня держали в концлагере. В суд мое дело не попало. Вот и все, что я могу вам рассказать о своей деятельности в качестве связной. Зовут меня Лида.

Наш дом превратился в штаб-квартиру группы Бартоша. Почти каждый день здесь обрабатывались сообщения, которые с помощью рации «Либуша» передавал Ирка— Иржи Потучек. Здесь же ежедневно расшифровывались полученные радиограммы. Бартош давал мне самые разные поручения: я достал план завода по производству взрывчатки в Семтине — в этом мне помогал коммунист Чигарж; как-то в конце февраля или в начале марта 1942 года Фреда послал меня в Оломоуц-Лутин, где находился химический завод, чтобы выяснить, чем наполнены вывозившиеся оттуда ящики, которые, как говорили, могли быть вскрыты исключительно «по приказу самого фюрера». Задание я выполнил.

Чтобы на работе ничего не заподозрили, стал притворяться больным. Знакомый пардубицкий врач, посвященный в наши дела, дал мне медицинскую справку для представления на фирму, и теперь я имел возможность иногда оставаться дома и выполнять поручения Фреды.

Однажды Фреда дал мне какие-то бумаги для Потучека, я вез их в тюбике от резинового клея для велосипедных шин. До этого, как я уже рассказывал, Потучек сам по утрам привозил шифровки, принятые им по радио из Лондона. Конверты с шифровками принимал у него Бартош. Мы боялись, как бы посмуглевший Потучек не сделался слишком заметным в Пардубице: работая по ночам, целый день мог потом проводить на улице, вот и загорел. Мы тогда решили сами ездить за его радиограммами. Встречались с ним где-нибудь по пути и обменивались текстами, вручая ему те, что предстояло передавать.

Когда это нужно было делать мне, я говорил на службе, что заболел, а сам садился на велосипед и ехал на встречу. На шоссе Слатиняны — Насаврки я останавливался и делал вид, будто что-то чиню.

Потом со стороны Насаврок подъезжал Ирка. Я его останавливал, просил у него насос, а, возвращая, заодно передавал и тюбик с сообщениями для Лондона. Точно так же отдавала Ирке тексты и моя жена Ганка, кажется, где-то на шоссе между Семтином и Богданечем.

Однажды к нам приехал из Праги Индра, хотел о чем-то договориться с Фредой. Тогда же Индра условился с Ганкой, что теперь она будет получать сведения через пражскую связную по имени Лида. Лиду я так никогда и не видел.

Парашютисты, с которыми я встречался, — ребята из группы Бартоша, а позднее и другие, например Опалка и Дворжак, — были убеждены, что война скоро закончится. Все они твердо верили, что наступление западных союзников начнется в 1942 году. Так им, вероятно, говорили в Лондоне перед вылетом. Ясно, что парашютисты не могут скрываться в течение долгого времени. Поэтому, улетая на родину, они были уверены, что уж несколько-то недель они продержатся и нацисты их не схватят, а там скоро и войне конец. Когда об этом я в первый раз разговаривал с Бартошем, он мне прямо сказал:

— Ерунда, выдержим…

Однако чем дольше парашютисты жили в протекторате, тем отчетливее начинали сознавать, что окончание войны не так уж и близко. Они как бы пробуждались ото сна. Прежде Потучек обычно беззаботно махал рукой, усмехаясь, сообщал, что еще, ну, максимум месяцев пять — и фрицев разобьют, и войне придет конец. Однако уже и зима была на исходе, а обстановка мало в чем изменилась, война все продолжалась, западные союзники, судя по всему, не торопились открывать второй фронт. И вот до ребят постепенно начало доходить, что они предоставлены сами себе и могут ждать помощи только от тех, кто вместе с ними здесь рискует жизнью.

Парашютисты были молоды и хотели жить. Да, они сами вызвались на это дело, но приносить себя в жертву не собирались. Они готовы были бороться, смелости им было не занимать. Однако действительность оказалась совсем не такой, какой ее рисовали им в Лондоне, уверенности в завтрашнем дне у них отнюдь не прибавилось. Иногда мне даже казалось, что они спешат взять от жизни как можно больше.

Это было видно, например, по тому, как изменился и сам Бартош. Я был знаком с ним еще раньше, до войны. И вот теперь с января 1942 года до самой его гибели, в июне 1942 года, я почти ежедневно видел его, беседовал с ним, знал, что он думает. Он жил у нас, мы ездили с ним по разным делам. И вот в июне я вдруг заметил, что передо мной совсем не тот Бартош, каким он был в январе. За несколько месяцев он узнал, о чем думают люди на родине, чем они живут, убедился, что обстановка здесь далеко не такая, какой ее представляли в Лондоне.

Он знал свое дело, но, как и все мы, не избежал ошибок. Человек он был решительный, энергичный, но иногда проявлял излишнюю горячность. Он вел записи, складывал их в красную папку, которую держал у нас в шкафу. Я считал это неосмотрительным и небезопасным.

К сожалению, кое-кто в Пардубице узнал его. И немудрено: ведь до войны он здесь жил и учился, — не помог и маскарад, к которому он прибегнул, — очки и усики.

Разнесся слух, что в городе находятся парашютисты.

Вроде бы кто-то слышал это от продавщицы газет. Кажется, сама мать Бартоша пыталась разубедить ее в этом.

Не сегодня-завтра о них могло узнать и гестапо…

А пока Вальчик усердно работал в ресторане отеля «Веселка» под именем Мирослав Шольц, Мирек. А настоящее его имя было Йозеф.

Поскольку все трое — Бартош, Вальчик и Потучек — раздобыли новые удостоверения личности, было решено, что они, как и положено, отметятся в полиции. Бланки для регистрации — уже с печатью полиции — у нас были. Их достала бывшая соученица моей жены— Гелена. Товарищи Фреды считали, что зарегистрироваться будет лучше и безопаснее, а тогда можно будет получить и продуктовые карточки, талоны на табак.

И тут — было это в начале марта — произошла досадная случайность. Пардубицкая полиция была обязана периодически докладывать в гестапо о всех прибывших в город, эти сообщения выборочно проверялись. Обычно все проходило благополучно, но тут, как нарочно, проводивший в тот день проверку гестаповец обратил внимание на имя официанта Мирослава Шольца из «Веселки». Случайно или у него возникло какое-то подозрение — неизвестно. Может быть, это и была та самая случайность, которая решает судьбу человека. Но, так или иначе, гестапо заинтересовалось Шольцем.