Внимательно выслушав Саале, пожаловавшуюся на свою судьбу, он спросил:

— А думала ли ты, как много в мире железных дорог?

— Нет, — призналась Саале.

— В Таллине их много, в Нью-Йорке же огромное количество. Думала ли ты, как трудно управлять этой сетью железных дорог, чтобы поезда не столкнулись и не случилось несчастья?

— Нет, — призналась Саале.

— А теперь попробуй представить себе, как трудно господу управлять судьбой каждого отдельного человека в этом мире.

У брата Линда были странные глаза: отсутствующие и немного грустные, как у святых на картинках. Когда он молился, его длинное сухое лицо выглядело необыкновенно тонким и красивым, но когда Саале рядом с ним и с мешками яблок ехала на базар в его стареньком автомобиле, брат Линд за рулем казался ей будничным, похожим на любого встречного.

Он бранил машину, эту старую рухлядь, ее тарахтящие дверки и то, что ему не продают новой.

Он был бережлив, жил аскетически, ел мало и дешево и, сколько Саале помнила его, носил один и тот же костюм и летом, и зимой. Время от времени он отдавал его какой-нибудь из сестер привести в порядок, но пуговицы пришивал сам. За каждую работу, которую для него выполняли, он всегда платил яблоками. А если кто-нибудь отказывался от такой платы, не получал ничего.

При молельне имелся не очень большой, но хорошо ухоженный фруктовый сад. Часть деревьев принадлежала молельне, часть — брату Линду. Когда собирали урожай, брат Линд строго разграничивал эти части, чтобы никто не мог сомневаться в его бескорыстии, и вел точный учет доли, принадлежащей молельне.

— Верующих в нынешние времена стараются объявить жуликами, — говорил он с грустью достойного человека.

Каждое утро брат Линд отвозил Саале на базар в своей старенькой машине и приезжал за нею в конце базарного дня. Дома он подбивал на счетах дневную выручку и взвешивал фрукты, оставшиеся непроданными, — все должно было сходиться. Перед ним на столе лежали деньги, весы и две тетради. В одной он отмечал доходы молитвенного дома, в другой — свои собственные. Но Саале казалось, будто брат Линд взвешивает грехи и точнейшим образом заносит их в реестр.

Саале выполняла всю работу по дому и варила пищу. Каждый вечер брат Линд выдавал ей провизию на следующий день: столько-то картофелин, столько-то того или другого продукта. Он не был придирчив и ел, никогда не выражая недовольства вкусом пищи. Главное, чтобы Саале укладывалась в то немногое, что было ей выдано.

Саале нравился этот дом уже хотя бы потому, что здесь когда-то работала мать, содержала в чистоте полы и лестницы, полола сад и сажала цветы. В одном крыле дома был зал для молитв с высокими окнами, в другом — квартира, а несколько комнат находились на втором этаже, где брат Линд хранил яблоки.

Этот дом для молитв и квартиру своему проповеднику Вальтеру приход построил еще до войны. Говорили, что Вальтер был очень образованным и набожным человеком, ездил в Англию на сходы и курсы усовершенствования. В конце войны он исчез, и теперь было известно, что он проповедует в Америке и что дела его идут хорошо.

И сейчас здесь поддерживали тот же порядок, что при брате Вальтере. Маленькая площадка для стоянки автомашин и дорожки всегда были посыпаны светлым песком, в ящиках для цветов цвели красные настурции и синие лобелии. Но самым красивым был все-таки сад за высоким забором, коронованным терновым венцом из колючей проволоки.

Он казался Саале райским садом, потому что брат Линд не позволял ей самой сорвать с дерева ни одного яблока.

Иногда брат Линд сам шел в сад, чтобы сорвать несколько яблок. Но они все казались ему слишком хорошими и большими, и он начинал старательно искать под деревьями. Внимательно изучал каждую подгнившую и червивую падалку, которая еще, может быть, годилась для еды, и приносил их Саале.

Однажды, когда Саале на базаре продавала яблоки, покупательницей оказалась ее бывшая классная руководительница.

— Как живешь? — спросила учительница.

Трудно было ответить сразу и коротко. Саале искала слов. Но учительница и не ждала их, у нее уже было свое мнение.

— Не учишься и не работаешь?

— Нет, — сказала Саале, глядя исподлобья.

— Почем яблоки?

Саале назвала цену. Учительница попросила два кило, покрасивее.

— Стала торговкой на базаре? — неодобрительно сказала она. — Жаль. Никогда бы этому не поверила, ты ведь неплохо училась.

Она старательно выбрала самые большие и красивые яблоки, заплатила деньги, взяла сумку и ушла. Ушла…

Мама всегда предостерегала Саале против неверующих, которые живут в грехе, но теперь Саале видела совершенно в новом свете и тех, с кем вместе она вечерами молилась богу. Днем стояли они в очередях и распространяли слухи о войне и муке, а вечером сходились вместе жаловаться богу на грехи мира.

И о Саале говорили бог знает что.

Все они стали ей отвратительны — верующие и неверующие. Люди были жестоки.

Но тут случилось еще что-то.

В тот день стояла пасмурная погода, моросил дождь. Покупателей на базаре было мало, и Саале представила себе, как это огорчит брата Линда.

Покупали картошку и капусту, коренья для супа и клюкву, которой торговал молодой бородач в остроносых туфлях. А яблоки не покупали.

Саале прикрыла товар прозрачным пластикатовым покрывалом и, засунув руки в рукава, переступала с ноги на ногу, чувствуя, как вода заливается за шиворот и течет по спине. Ей хотелось есть. В это утро они позавтракали особенно скудно. Давно уже настало время ехать домой, но брат Линд все не приезжал за нею.

Бородач с клюквой закрыл чемодан и пропал, а толстая торговка кореньями вынула из сумочки бутерброд и принялась жевать. Саале глотала слюну, старалась не смотреть в ту сторону, но все-таки поглядывала. Наконец не выдержала, просунула руку под пластикат и взяла яблоко. Но она не успела и разок откусить, как оказалась схваченной за руку.

— Так, та-ак! — сказал брат Линд.

От его взгляда Саале закрыла лицо рукавом, словно ожидая удара.

Люди с зонтиками и в дождевиках подбежали поближе. И те, кто опоздал, спрашивали:

— Что, вора поймали?

После этого случая Саале сама, по своей воле ушла от брата Линда. Но все же ей казалось, что она с позором изгнана из райского сада.

Рыба отошла на задний план. Ни о чем другом больше не говорили, кроме как о предстоящем вечере.

В спектакле должны были играть свои, местные жители. У Мамаши-Египет обнаружили большой талант и дали ей роль Ми́мми. Те, кто видел репетиции, смеялись до упаду при одном только ее выходе на сцену. Роль толстого богатея-хвастуна исполнял приемщик рыбы Пу́напарт, а батрака Ми́кумярди играл Ионас Тощий.

Теперь даже в рабочее время женщины собирались группками и всё обсуждали праздничные дела и в каком платье кто придет.

Разговоры о празднике волновали Саале так же, как и других. Но не потому, что она стремилась на праздник, а потому, что Танел настойчиво приглашал ее. Саале чувствовала, что бог уготовил ей испытание и есть вещи, преступить которые немыслимо.

Люди шли по всем дорожкам, которые вели к Народному дому. Важно прошла Хельви с мужем под ручку и с детишками. На мотоцикле подъехал Мартти, хотя его дом находился в нескольких шагах. Большая и полная Хельментина гордо шагала рядом со своим сыном, облаченным в милицейский мундир. Это был симпатичный молодой человек, очень скромный. Он говорил с людьми тихим голосом и легко краснел.

Люди стояли большими и маленькими группами и разговаривали с таким веселым удовольствием, словно бог знает сколько не виделись. Мужчины постарше держались чуть обособленно и уже приняли порцию горькой. Молодые парни в черных костюмах и белых рубашках курили и поглядывали на девчат. Многим нравилась засольщица Анне, очень красивая девушка.