– Сплошной доход, – ворчит длинный иллюзионист в белых тапочках. Держит стакан с чаем, но не пьёт, а макает в чай клок ваты и прикладывает его к покрасневшему глазу.

– Выгодные артистки, – повторяет он, – их же и доишь, их же и поишь!

Но дрессировщик строго поднял палеи.

– Девушки! – произносит торжественно. – Исключительно девицы. Артистка должна беречь фигуру, – он гладит рыжую, и она благодарно мычит, качнув рогами. – Самая талантливая! – говорит дрессировщик гордо и ласково, как и должен отзываться режиссёр об артистке, если в труппе мир и доброжелательность, но это в искусстве редко. Артисты народ жестокий. Шутили даже, будто в знаменитый МХАТ художественным руководителем собирались назначить Бориса Эдера, дрессировщика львов. Он-де всё равно ходит на репетиции с пистолетом. Но в ЦК засомневались: Эдер. Не еврей ли? Назначили Ефремова.

Коровы отвечают на вопросы, кивая вверх-вниз «да» и вправо-влево «нет». Ещё танцуют вальс. Кружат не слишком грациозно, зато с явным удовольствием.

– Хорошо, – говорит Костя, – Но мало. Для номера мало.

– На нас не каплет, – возражает дрессировщик. – В работе медведи, с этими пока репетирую. Присматриваюсь к естественным реакциям. К движениям. Их и развиваем. Так продвигаемся. Постепенно.

– Все так продвигаются, – снова вмешивается иллюзионист, макая ватку в стакан. – Все действуют именно так, а наоборот школьные учителя и армейские сержанты.

Он только что демобилизовался и ещё не остыл от воспоминаний. На Костю смотрит снисходительно: пришлый. Со стороны. Много их стало. То ли дело он, потомственный цирковой! Про таких говорили «родился в опилках». Но и опилки на манежах теперь всё реже. Заменяют резиной.

– У сержантов тяжёлый материал, – ухмыляется Костя. – С медведями легче, а о коровах и говорить нечего!

Коровы вполне обыкновенные, но цирк это сальто-мортале: здесь обыкновенное необыкновенно, зато необыкновенное обыкновенно вполне. По манежу на ногах и головой вверх, это странно. Разве что, в обнимку с медведем? Другое дело на руках. Или на ногах по проволоке. На руках по проволоке, да ещё и под куполом – нормально! Карлики и гиганты, тигры и коровы, чужие и свои. Один ходит на руках, другой пишет, шьёт, стреляет ногами. Собака делает сальто, коровы играют в пинг-понг. Необыкновенность становится обыкновенной, повторяясь ежедневно, точно как накануне. В театре каждый день играют чуть иначе, чтоб не «заболтать» роль, не превратить её в механическое повторение. Но что будет с вольтижёром в номере «воздушный полёт», сыграй ловитор «чуть-чуть иначе»? А если тигр не поймёт команды дрессировщика? Переспросит?! Чтобы понял, надо «как вчера». Роли неизменны. День в день. Клоун может позволить себе импровизацию. Костя позволял и это иллюзионисту не нравится. Дрессировщику нельзя, фокуснику нельзя, значит и клоуну тоже нельзя, так он считает. А то что ж ему нельзя, а другому можно? Нет уж, фигушки!

В манеж вывели медведей, и народ стал расходиться. Медведем цирк не удивишь. Говорят, он коварнее тигра и тем более лентяя льва. У тех сразу видно: зол и вот-вот кинет подлянку! А толстый мишка с доброй мордой, когда не ждёшь, как раз и цапнет. Не зубами, так лапой. Рабочий вынес и положил на барьер «шутильник» – двухметровый стальной прут, с поперечиной на конце. На поперечине зубья. Современная школа дрессуры отрицает насилие и запугивание. Животное следует приучать к работе лаской и вниманием. Но шутильник в репетиции присутствует обязательно. «Для всякого крайнего случая». Потому как, против естества не попрёшь: медведь, он и есть медведь!

Костя пошёл в душ и Трофим тоже собрался уходить, но вдруг почувствовал, что кисть Марты слегка касается его пальцев. Показалось? Если это случайно, почему она не убирает руку? И чуть поглаживает его пальцы тыльной стороной кисти. Тихонько, ещё не веря себе, он взял руку Марты в свою и чуть сжал. Она тоже сжала пальцы. Друг на друга они не смотрели, оба по-прежнему смотрели на манеж…

2.

Костина квартира отделана неярко, солидно. На полу ковёр с длинным ворсом, по стенам обои геометрического узора в сочетании светлых и тёмных тонов, однако не очень светлых и тёмных тоже не слишком. На стеллаже книги старых изданий, толстые переплёты блестят золотым тиснением. Всё дорого хорошего, строгого вкуса, только на торцовой стене, свободной от пола до потолка, пятном висит размалёванный коврик. На коврике замок. Серые каменные стены, углом вперёд сторожевая башня, на башне воин в кольчуге с боевым топором, впрочем, больше похожим на плотницкий. Воин приложил руку ко лбу и смотрит вдаль. «Фининспектора ждёт?» – спросил Трофим. У крепостного рва перед башней раскинулось неведомое, но безусловно экзотическое растение, тут же и красавица-русалка с рыбьим хвостом вместо ног. Груди её торчат красными сосками огромными, как головки бронебойных снарядов. Такие коврики сработанные артельными умельцами, украшали когда-то деревенские избы, заводские общаги и каморки домашних работниц, но были осмеяны за пошлость и дурной вкус. Хозяева, устыдясь деревенской своей необразованности, выбросили коврики, сожгли, пустили на тряпки, а вместо них повесили иллюстрации, вырезанные из журналов «Огонёк» и «Работница». Артели распались, кустари поменяли специальность. Тогда начали охоту за ковриками эстеты и интеллектуалы. Кич стал модой, артельщиков сменили спекулянты и хвостатые красавицы победно вернулись на кухни, где, вместо исчезнувших домработниц, обитали теперь хозяева, тут же и принимая гостей. Старьё искали на барахолках, скупали всё, что владельцы забыли выбросить и теперь взвинчивали цены. Спекулянты добавляли, но эстеты платили. Цены поднимались ещё выше, но мода требовала, и платили всё равно. Хорошо шли также самовары, часы-ходики, рогатые телефоны начала века и керосиновые лампы. Это было уже «ретро» и стоило не дешевле кича. Костя ограничился ковриком, зато повесил его не на кухне, а в комнате, оградив пространством голой стены, как рамой. И не понять было, уничтожает коврик строгую элегантность комнаты? Или подчёркивает?

История, одолев Гутенберга, двинулась к телевизионным сериалам, но тогда ещё, слава Богу! – до них не дошла.

Гремела музыка – испанская гитарная быстрая. Марта ритмично двигалась по ковру, и Трофим любовался ею. Любовался, а не просто смотрел и Марта понимала это, видела, чувствовала. Шла через такт, затягивая движения, как пловец, одолевающий сопротивление воды. Пластика её была пластикой крупного тела: чуть ленивая, мягкая, будто катается внутри ртутный шарик, не встречая угловатостей или резких поворотов. Марта шла, покачивая бёдрами, узкие кисти, чуть шевелясь, отсчитывали ритм и жили в нём. Глаза, прикрытые наполовину веками, всё равно огромны. Она скользила – не ходьба уже, но ещё и не танец. Или всё-таки танец?

Менуэты и мазурки прошедших столетий были точно расписаны. Известные заранее фигуры в определённом порядке разом по команде распорядителя, как на параде выполняли танцующие. Согласно регламенту. Регламент был в танцах, в карьере, в сословной принадлежности. Дворянин танцевал менуэт, крестьянин плясал трепака. Первый мог стать маршалом или епископом, второй трактирщиком или бродячим актёром. Никогда наоборот. Ну, почти никогда. Сословный регламент в редчайших случаях нарушался – танцевальный, кажется, нет. Позже в мир явился вальс, а на государственную службу разночинцы. Это казалось концом истории, а было началом нового времени, предвестием небывалого смешения сословий и чудовищного, сладострастного, развратного аргентинского танго. У человека менуэтных времён танго вызвало бы, пожалуй, инфаркт, называемый тогда «разрыв сердца». Его потомки лечат разрыв сердца, называемый теперь «инфаркт», а танго видится им строгим, даже чопорным. В нынешнем танце каждый сам придумывает фигуры, которые хочет и может выполнить. Танцуют в зале, в комнате, на чердаке. В современном доме чердака может и не быть? Тогда на плоской крыше. В парке, на пляже? Пожалуйста! Костюм годится любой: фрак, пиджак, тужурка, джинсы, шорты. Плавки? Тоже сойдут. Танцуют втроём, вдвоём, в одиночку, а также большим, дружным коллективом. Если коллектив не очень дружный, всё равно танцуют. Никто ни от кого не зависит и распорядитель, там, где он есть, занят тем же и вместе со всеми. Можно танцевать в такт, можно и через такт. Важен характер музыки, если вы захотите с ним считаться и ваше настроение. Многое можно сказать о сегодняшнем человеке, увидев его танцующим. Танец свободен, можно сказать демократичен и это прекрасно. Но как потеря несёт в себе приобретение, так и приобретение содержит потерю. Потерял танец былую торжественность. Жалеть ли об этом?