Ана вскочила: до ужаса ничего не понять, голова кргом, в заблуждении, мысли тоже; а во всю ширь темное, уже вскипающее от борея волнистое море, множество остроконечных скал; и течением уносит ее в бескрайнюю, безжизненную морскую даль — лишь тонкая полоска берега на горизонте становится все же и же. Ладонями плотно закрыв лицо, уткнувшись в острые колени, она горько, навзрыд заплакала, зовя на помощь отца и мать, мечтая их еще раз увидеть, а в сознании пробудилось воспоминание об оставленных на острове сестре и брате. Это током пробудило ее волю и сознание. «Нет, надо до конца бороться, надо жить! — пронеслась обжигающая мысль. — Ведь я дочь амазонки, и хныкать мне нельзя!»

Она вскочила на ноги, лодка еще сильнее предательски закачалась; хотела ухватиться за борт, да будто ошпаренная отдернула руку. Ей противна эта лодка, не может она без брезгливости смотреть на отполированные гноящимися руками весла, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до них. А на ее голом теле только полупрозрачная дорогая шелковая вуаль, надетая во дворце Феофании. Нет, не хочет она более быть в этой посудине из рассадника блуда, порока и заразы; не хочет она, чтобы кто-то увидел ее в этой лодке, спас из этой лодки; не хочет и умереть в ней, тем более в этом сване.

Скинула Ана вуаль, окунула в море руку, а вода прохладная, жесткая, неласковая; да выбора нет — или доплывет до берега или утонет — все одно спасение. Не задумываясь, нырнула в бескрайнюю толщу; вначале остудила стихия ее, а потом, после первых пугливых взмахов стало свежей, приятней, веселей. Лишь освоившись, слившись со стихией, разогревшись, чуточку устав, она в последний раз обернулась: одиноко-покинутая лодка уже была довольно далеко и, как беспутная жизнь, безвольно болталась на волнах. Теперь Ане даже стало жаль этот спасший ее неодушевленный предмет, однако все равно им не по пути, она даже думать об этой вроде скрытой, извечной жизненной грязи не хочет.

Когда во время следующего отдыха она вновь легла на спину, лодки уже не было видно, а до берега всего один отчаянный заплыв, и Ана уже различает не только дома, но даже ровные ряды виноградников.

Только для вдоха поднимая голову из воды, Ана усиливала и ускоряла движение, с каждым взмахом все явственнее и четче видя контуры каменистого дна, и уже радовалась спасению, как одна рука будто влезла в капкан, или даже в чью-то склизкую пасть. Испугавшись, она рванулась, еще, закружилась, заметалась и, беспомощно барахтаясь, почувствовала, как в чем-то запутались ее длинные волосы. Выпустив последний глоток воздуха, она уже пошла ко дну, и осмелилась хоть глянуть на схватившее ее чудовище — простые рыболовецкие снасти; видно, резким движением сбила она опору, и теперь ночной улов тащит ее ко дну. Ана поддалась, почувствовав неровную твердь, изо всех сил оттолкнулась ногами, отчаянно работая, всплыла, не удержала на плаву груз, вновь потянуло ко дну. Еще раз, а может два, она смогла всплыть, но больше бороться не было сил, только, как рыба на берегу, извивалась беспомощно в воде.

На ее счастье хозяин снастей уже возился у лодки возле берега, желая поутру проверить улов. Он видел, как повело опору, одну, потом вторую, как вспенилась вода в коловерти.

— Жена, жена! — закричал он. — Быстрее сюда, громадная рыба снасти уносит!

Первое, что услышала приходящая в сознание Ана, это надрывные слова, произнесенные женщиной на греческом языке:

— Фу, вроде откачали.

— Да, — охрипший бас, слегка похлопывают по лицу. — Вот это русалка!

— Не гляди!

Девичий стыд уколол Ану, она хотела дернуться, но не смогла.

— Лежи, лежи, — шептала женщина у уха; что-то теплое накрыло ее тело, и она вновь потеряла сознание.

Потом Ана ощущала, как ее с трудом переносили на берег.

—Тяжелая! — жаловался мужчина. — Такую и на руках не поносишь, — пытался он шутить, позже кричал. — Подогрей вино, подогрей... только красное, и не разбавляй.

Лишь через силу ее заставили сделать несколько глотков; приятное тепло обожгло живот.

От легкого прикосновения к голове Ана очнулась.

— Волосы золотые! — шептал мягкий детский голосок.

— А кожа какая!

— Еще бы, она ведь русалка, со дна морского отец поймал!

Ана раскрыла глаза: маленькая, светлая комнатенка с потрескавшимися глинобитными стенами; на ней льняная рубаха; чистая постель; а рядом три удивленные девчонки.

— Мама, мама! Русалка проснулась! — заголосили хором они и, толкаясь, выскочили наружу.

Появилась худая высокая женщина с вымученной улыбкой и воспаленными, заплаканными глазами, с деревянным подносом в руках.

— Лежи, не вставай, — просительно, голосом с хрипотцой уговаривала она. — На, выпей еще вина, и поешь сколько можешь.

Хоть и ломило все тело и от слабости хотелось спать, а не могла Ана в одиночестве быть в сжатом пространстве, ровно в полдень вышла из дома. У маленькой печи под небольшим навесом что-то стряпала женщина, тут же возились три ее дочери, а подальше, в винограднике, копошился мужчина.

— Ты уже встала?! Сама!? — засуетилась возле Аны женщина, феями окружили ее девочки.

На восклицание из виноградника выпрямился довольно крепкий, высокий, сутуловатый мужчина. Обтирая руки, тронулся к дому, издали крича:

— Ну, ты крепкая девушка! Уже пришла в себя?!.. Раз так, будем обедать, накрывай стол, жена!..

— Видишь, — уже сидя за столом, продолжал он, обращаясь с улыбкой к жене, — ты просила сына, а Бог нам послал вот такую красавицу, еще одну дочку!

От этих слов женщина стала плакать.

— Ладно, ладно, успокойся, Артемида. — И обращаясь к Ане, печально. — Прошлым летом мы сына потеряли... до сих пор не наплачется... А ты-то, дочка, как в наши края попала, да и откуда ты?

Заплакала Ана горше женщины, сквозь слезы начала свой печальный рассказ, под конец утерла слезы, говорила уже твердо, даже вроде спокойно, с вызовом: ничего не утаила, кроме последнего — визита к Феофании.

— Да-а, девочка, — тяжело вздохнул хозяин, — послушав тебя — о своем горе забудешь.

— Ты ешь, ешь, — пуще прежнего возле Аны засуетилась хозяйка, и шепотом, вроде про себя. — Бедненькая... вот так горе!

Уже закончив есть, долго молчали, каждый думал о своем.

— Спасибо Вам за все, — нарушила молчание Ана, и вновь пустив слезу. — Помогите еще в одном: дайте лодку на остров доплыть: сестра и брат там.

— Сама этот остров не найдешь, — немного поразмыслив, сказал твердо хозяин. — Небезопасно одной... Да и не управишься, путь не такой уж и близкий. Потерпи до завтра, с рассветом пойдем, а сейчас еще поспи, отдохни, успокойся.

После обеда хозяин отправился в Константинополь, на базар, продавать рыбу; Ану отвели спать, и она так заснула, что только к ужину ее разбудили.

— Весь город только о том и сплетничает, что подожгли дворец Феофании, — заговорщицки тихо сообщил хозяин; Ана сразу поняла, что для нее говорится. — Феофания вся обгорела, нашли с проломленным черепом.

— Бог все видит, — как бы о своем злобно бросила Артемида, — туда ей и дорога — заразе.

— Твердят, какая-то красивая девушка натворила это... морем уплыла.

Ана стойко выдержала пытливый взгляд хозяина.

— Конечно, столько не проплыть, — размышлял вслух хозяин, все еще исподлобья наблюдая за Аной, и потом, уже громче, с баском. — Эта собака, Бейхами, говорят, в этом деле замешан.

— Будь он проклят! — прошипела Артемида, и тут Ана явно сдала, глаза замигали, ломоть хлеба выпал из рук.

— Ана, — повелительным металлом зазвучал голос хозяина, — меня зовут Радамист, ты моя племянница, прибыла из Фанагории, с Кавказа, к нам гостить... Запомни.

— А не опасно ли на этот остров, в логово этой собаки, лезть, и так сына потеряли? — недовольно глянула на Ану хозяйка.

— Замолчи, женщина! — сжал кулак Радамист.

— Дайте лодку, я сама поплыву, — взмолилась Ана.

— Пора спать, — встал Радамист, сделал несколько шагов к морю и, глядя в даль, громко. — Хм, вот дела... а я, да и никто другой, не посмел.