Ему бы сказаться тогда больным и никуда не поехать, вернее всего на месяц оттянуть отъезд — и вся жизнь могла бы сложиться иначе, пройти проще, легче, да что там проще — нормальней, коли на то пошло. Не раз в долгие годы чужбины, особенно по ночам, в вагоне, когда спалось — не спалось и сон мешался с явью, приходила эта мысль — эх, сказаться бы тогда больным и не поехать. Оттянуть на месяц. Тогда он бы оказался вдали от октябрьского водоворота, а там, глядишь, всмотрелся бы, разобрался… Но каждый раз, по привычке додумывая до конца, он отвечал сам себе — нет, иначе поступить он не мог. Он должен был выполнить свой долг.

Со временем ему стало казаться, что были у него в те дни предчувствия больших перемен. Почему-то ведь запомнились подробности того дня накануне его отъезда из Токио в Петроград.

В тот день обедали без Олечки, ей нездоровилось, должен был приехать доктор Джонсон из английского посольства. Мальвина Витольдовна, отказавшись от десерта, поспешила к дочери. А он распорядился подать чай в кабинет. Пожалуй, он был даже рад тому, что можно будет посидеть в одиночестве, подумать. Нет, предчувствия все-таки были. Виктор Александрович отчетливо помнил, как он почему-то все оглядывал и оглядывал знакомую комнату, как бы стараясь намертво закрепить в памяти ее привычный, до мелочей продуманный уют. И все же это было — почему-то мелькнула тогда мысль, что приходит конец устойчивости быта, прочности, укорененности. Хотя о какой укорененности может идти речь у военного, тем более дипломата. Впрочем, именно военный умеет быстро прирастать к месту. Здесь, в Токио, Яхонтовы только год, но давно уже живут налаженным домом. В этом, конечно, главная заслуга Мальвины Витольдовны. Наверное, наследственность — дочь подполковника, жена полковника… Весь токийский дипкорпус восхищается домом русского военного агента (так в те далекие годы официально назывались военные атташе) полковника Яхонтова.

В свое время, служа на Кавказе, Виктор Александрович собрал изрядную коллекцию восточных ковров, бронзы и оружия. А здесь текинские ковры и кубачинские кувшины кажутся необычайно экзотичными и европейцам и японцам. Французский посол как-то сказал Виктору Александровичу:

— Если вам, полковник, когда-нибудь наскучит ваш интерьер и вы захотите сменить его, устройте аукцион и увидите, что я обойду всех конкурентов.

Разумеется, это была шутка. Какой там аукцион. Ну, а все же (Яхонтов любил доводить любую мысль до конца), если бы пришлось вдруг почему-то уезжать налегке, что бы ты взял с собой, Виктор Александрович? Конечно, письменный стол — чертовски удобен, за ним так хорошо работается. Ну, и конечно, вот эту грамоту, что висит над столом в рамке уже восемь лет. Это благодарность его солдат из святого Александра Невского полка. Когда провожали его на новое место службы, солдаты благодарили своего ротного за то, что он видел в них людей, что по-человечески обращался с ними, учил читать и писать, рассказывал о началах наук. Никогда не забыть ему спазму, сжавшую горло, когда солдаты поднесли ему эту грамоту. Что ж, вот она — истинная ценность, а ковры — дело наживное. Но все равно аукциона не будет, господин посол Французской Республики.

И все же, скорее всего, не было никаких предчувствий, они нафантазировались потом. А было очень просто объяснимое удовлетворение от мысли, что скоро он будет в Петрограде и все узнает сам. Потому что тогда, в сентябре тысяча девятьсот семнадцатого, находясь за рубежом, было очень трудно понять, что происходит.

Профессиональный военный, давно уже занятый на военно-дипломатическом поприще, Яхонтов неплохо ориентировался в сложном мире внешнеполитических отношений. Россия и Германия, Россия и Франция, Россия и Англия, наконец, самое для него профессионально близкое, Россия и страны Дальнего Востока — Япония, Китай, Корея. Но вот что касается событий в самой России, тут Яхонтов честно признавался себе самому, что он многого не знает и не понимает. Как многие военные, он воспринимал свою страну как нечто цельное, как априорно родное, свое, интересы которой следует охранять, бдительно следя за происками врагов. В сущности, внутрироссийские дела он не считал входящими в круг своей компетенции. Ему и не разрешалось иметь политических убеждений. Ведь в известном приказе по военному ведомству № 804 от 16 декабря 1905 года всем военным чинам воспрещалось входить в состав и принимать участие в каких бы то ни было союзах, группах, организациях, партиях и т. п., образуемых с политической целью, а равно присутствовать в разного рода собраниях, обсуждающих политические вопросы. Он был согласен с этим приказом внутренне, приказ соответствовал его убеждениям. Яхонтов считал, что его забота — Россия в целом. Видимо, поэтому он сравнительно спокойно принял известие о Февральской революции, об отстранении царя от власти. Яхонтов не имел ничего против Николая II, пожалуй, он даже удивился своему равнодушию. Конечно, вспомнились встречи с царем, их было несколько, не так давно ему даже случилось обедать с государем. «Слуга царю, отец солдатам» — этой лермонтовской формулой мыслилось Яхонтову его будущее, когда он учился в кадетском корпусе. И вот царя нет, а в его, Яхонтова, жизни ничего не изменилось.

Но так казалось недолго. Скоро страну как будто затрясло. И это было удивительно. Яхонтов склонен был скорее рассчитывать на улучшения — ведь ушла в прошлое позорная распутинщина и связанная с ней (если уж додумывать до конца, то не только с ней, но и с царским произволом) министерская чехарда, неоправданные перестановки в командовании армии. Но нет, неустойчивость и нестабильность не только не пошли на убыль, но даже стали угрожающе расти, значит, дело было не только в Распутине и прогерманских симпатиях императрицы. Газеты писали о нежелании русских солдат воевать, о дезертирстве, развале фронта.

Совсем недавно Яхонтов сам воевал, он был начальником оперативного отдела штаба 10-й армии. В сущности, это не столь уж высокая должность, и Виктору Александровичу приходилось достаточно близко наблюдать армейский быт. Он видел, знал, что солдат да и офицеров возмущали безобразия в снабжении, постоянная нехватка то одного, то другого. Об этих безобразиях с возмущением говорили и в столице, в Думе, те самые деятели, которые, отстранив Романовых, взяли власть в свои руки. А что толку? Правда, в прошлом месяце, в августе, мелькнула надежда. Генерал Лавр Георгиевич Корнилов взял было под уздцы Россию, как взбрыкнувшего жеребца, но… слишком многие воспрепятствовали спасению державы. Слишком многие повисли на руках у генерала, в том числе и те, кто, казалось бы, должен был стать с ним под одно знамя. И прежде всего — командующий Московским военным округом полковник Верховский.

Яхонтов знал и уважал этого молодого офицера (Верховский, помнится, на пять лет моложе Яхонтова, значит, ему сейчас тридцать один). Совершенно непонятно, почему Верховский не поддержал Корнилова. Яхонтов не верил развязным статьям в западной печати, которые толковали события так, будто шустрый молодой полковник сохранил верность Временному правительству, чтобы обрести генеральские погоны, должность военного министра и членство в этой малопонятной Директории, взявшей в свои руки всю власть в стране. Яхонтов был убежден — здесь что-то не то. Верховский — патриот и порядочный человек. Вдруг Яхонтову пришла в голову простая мысль, странно даже, что он не подумал об этом раньше: ведь Верховскому сейчас чертовски трудно и… невероятно одиноко. Да, большинство видных генералов поддержали Корнилова. К Верховскому симпатии они не испытывают, не говоря уже о том, что назначение военным министром тридцатилетнего полковника наверняка ударило по амбициям, самолюбию и надеждам очень многих. И вот министр А. И. Верховский предписывает военному агенту В. А. Яхонтову незамедлительно прибыть в Петроград.