Людская молва о коварстве, изменах и душевной черствости Федора Ростиславича не смущали Курбского. Может быть, его заставил бы задуматься бесславный конец князя-стяжателя?

Князь Федор Ростиславич пошел-таки походом на Смоленск, но потерпел поражение. Тайком, по-воровски, возвратился он в Ярославль. Княжеская ладья, далеко обогнав судовой караван, приткнулась к берегу в стороне от людной торговой пристани. Сгорбившись, по-стариковски шаркая подошвами, Федор Ростиславич пошел по мосткам к крытым носилкам; неловко, бочком, завалился на мягкие подушки. Дружинники задернули шелковый полог. Холопы понесли носилки задами, скрываясь от людских глаз. Так никто и не узнал в Ярославле о бесславном возвращении своего князя. Не было его и на берегу, когда под печальные вопли труб причаливал к пристани судовой караван. В голос вопили вдовы, оплакивая убиенных. Стонали раненые, которых на руках выносили из ладей и укладывали рядком на мокрую траву. Весь город сбежался к скорбному месту, переживая свои и чужие утраты. Не было только виновника кровопролития – князя Федора Ростиславича. Не тогда ли получил князь жестокое прозвище Черный? А вскоре, в сентябрьский дождливый день, он умер, не оплаканный никем. Да и мало кто в Ярославле заметил эту смерть, потому что Федор Ростиславич, Черный еще при жизни похоронил себя в мрачных покоях дворца, за глухими частоколами, за недремными караулами…

А может, и это предостережение не изменило бы мыслей Федора Курбского, ибо порой человек видит не то, что есть на самом деле, а то, что ему хочется увидеть. И Курбский видел взлет Ростиславича, но намеренно закрывал глаза на его падение. А то, что тот шел к своей цели непрямыми путями, вообще не смущало Курбского. Если нет прямых дорог, умный человек ищет обходные тропы!

Находить такие тропы к возрождению княжеского могущества становилось все труднее. Великий князь Иван Васильевич поломал древний обычай отъезда, когда любой удельный властелин мог искать службу у другого государя. Не вольные слуги теперь князья – служебники. И в Орду не побежишь, как бегал Федор Ростиславич. Слаба стала Орда, сами ханы едва держатся – что Алегам в Казани, что Ибак в Тюмени, – топнет ногой государь Иван Васильевич, а они уже трясутся. А Ахматовых детей – так тех совсем, как траву перекати-поле, московский и крымские ветры по степям гоняют. Все коренные русские города прочно под государем Иваном Васильевичем. Из каких земель для себя удел выкраивать?

Присматривался Федор Курбский, прикидывал, и показалось ему – забрезжил в темноте безнадежности малый просвет. Это в Московской Руси крепок Иван Васильевич, а по украинам? Сидят ведь еще владетелями рязанские князья. Псков на своих вольностях стоит. Верховские князья сами по себе живут, служа двум великим князьям – московскому и литовскому. И тверской князь уцелел пока от грозы, хоть и близко Тверь к Москве. Как перст Божий это воеводство в сибирском походе – выход указывает!

На Каме-реке, через которую путь к Камню пролегает, даль от Москвы немыслимая. Едва держится в Чердыни княжич Матфей: подтолкни – и нет его. Пермь Великая! Чем не княжество, если при сильном князе?!

А дальше, за Камнем, вогульский князь Асыка тоже непрочен. В службу его, в службу!

Челобитье потом государю Ивану Васильевичу: дескать, великие земли князь Курбский для державы отвоевал, княжество Пермь Великую утвердил крепко, будет своим княжеством восточную украину и от Казани, и от Тюмени, и от прочих недругов оборонять. Владетель великопермский Федор Семенович Курбский Черный дары посылает щедрые и ежегодной данью обязывается!

Замысленное казалось возможным, лишь бы утвердиться в Перми Великой, богатство взять в сибирской земле: мягкую рухлядь, рыбий зуб, серебро и коней. Хоть всю землю положить пусту, но взять богатство! А потом кланяться государю Ивану Васильевичу: вот это большое богатство, государь, тебе, а это малое, останное, – мне, владетелю Перми Великой. Кто помешает?!

Оказалось – помешали. Приедет проклятый Салтык, руки свяжет, при нем Великую Пермь за себя не приведешь. Но богатство за Камнем он, Курбский, все-таки возьмет, хотя с остальным повременить придется. Переждать, переждать…

А может, не так уж он и страшен, этот Салтык? На сибирские соболя да куницы глаза разгорятся – поворачивай его тогда как хочешь! Сын боярский – велико ли дело? Да и что он может? Ратные люди не под ним, а под князем Курбским. Осмелится ли Салтык перечить? Встретить милостиво, с лаской… Авось обойдется…

Князь Федор, успокаиваясь, пересчитал пальцами серебряные пуговицы на кафтане. Нет одной! Пошарил взглядом по полу – не видно пуговицы. Тихим, ласковым голосом произнес:

– Пуговицу поищи, Тимоша. Дорогая пуговичка.

До чего уж невозмутимым был Тимофей Лошак, но и тот ошалел от неожиданности, растерянно заморгал круглыми кошачьими глазами.

– Поищи, Тимоша, поищи.

Телохранитель рухнул на колени, пополз между опрокинутыми стульями, нашаривая волосатой лапищей потерянное. Князь Курбский смотрел на него сверху – потного, пыхтящего от усердия, – и вдруг показалось ему, будто не Тимоша это ползает по горнице, а все супротивники и друзья даже – у ног его, у ног…

Потянуло на люди – отеплить душу почтением и холопьим трепетом. Курбский хлопнул в ладоши. Заглянул Мажук, княжеский конюх, закивал понимающе. Набежали комнатные холопы, натянули шубу, перепоясали саблей, с поклоном подали плеть. Умели людишки угадывать желания без слов, иных Курбский при себе не держал.

Бойко, по-молодому, сбежал Курбский с крыльца, легко взлетел в седло. Да и какой это возраст для мужа – половина пятого десятка! Разве что на висках седина пробилась, но щеки румяны, борода черна как вороново крыло, осанка прямая, гордая.

Медленно поехал через площадь. Приотстав от своего господина, трусил на рослом иноходце Тимофей Лошак. Из-под волчьей шапки обжигали людей настороженные желтые глаза, кафтан распахнулся на широкой груди, приоткрывая холодное железо ратных доспехов. За ним – тесной ватагой конные слуги, тоже в доспехах, с копьями. Трепыхался на ветру высоко поднятый прапорец с родовым знаком ярославских князей – медведем, взвалившим на плечо секиру.

Посадские люди срывали шапки, кланялись.

Но людей на площади перед хоромами наместника было немного. Нечего делать черным людям в будний день в граде. Ни торга здесь не было, ни ремесленных изб, только соборы и церкви крестами упирались в прозрачное апрельское небо. Собор Успения Богородицы. Церковь Прокопия Блаженного. Церкви Бориса и Глеба, Егория Святого, Кузьмы и Демьяна. Дальше, уже за стенами, храмы Михайло-Архангельского монастыря и монастыря у Преображения, храм Вознесения-над-рвом, что поставили посадские люди за единый день, по обету, во спасение от мора, обезлюдившего Устюг Великий семь лет назад.

Со всех сторон остолпили город Божьи строения. Лемеховые кровли тусклым старинным серебром отливаются, узкие оконца глядят пронзительно, а за оконцами чернота, чернота. Будто подглядывают оконца – прищурившись, недоверчиво.

У папертей храмов кончается власть князя Курбского и наместника Петра Челяднина. Для церковных людей один господин – епископ Филофей.

Едет князь Федор Курбский, поглядывает на коленопреклоненный народ, а черные оконца храмов на него самого сверху щурятся, каждое движение стерегут.

Холодом обожгла догадка: уж не Филофею ли он обязан неожиданным гонцовским наказом? Сидит Филофей в своем Усть-Вымском городке, но глаза-то у него везде, со всех сторон Устюг высматривают. Успенский протопоп Арсений куда делся? Больше месяца не видно его, а ведь раньше в наместничьих хоромах неотступно торчал. О многом лишнем при нем говорено было, ох о многом!

Жестом подозвал Тимофея, люди которого прилежно следили за всем, что происходило в Устюге. Спросил небрежно, как о пустячном деле:

– Что-то отца Арсения давно не видно…

– С месяц, как отьезал. Вызнано, что в Кириллову Белозерскую обитель собирался по церковному делу. Да ведь говорено было тебе о том, княже…