Большие воеводы поднялись на башенку. Далеко отсюда было видно. На закатную сторону глянуть – пологая лощина, где-то недалеко уже к ней ушкуи ползут. На восходной стороне такая же ложбина спускается меж лесистыми горами, конца ей не видно, в синей вечерней дымке истаяла. Там уже Сибирская земля, вогульское княжество Асыки.

Взошли-таки на Камень!

Был день Ивана Купалы [50], когда люди на Руси омываются в воде и в вечерней росе, прыгают через купальные костры, когда папоротники расцветают в полночь, являя скрытые под ними в земле клады. Но не в прохладных водах купались люди судовой рати князя Курбского и Салтыка, а в соленом поту. Еще неделю с трудами великими поднимали суда на перевал, а потом еще неделю спускали их с Камня до истоков невеликой реки Коль, притока Вижая.

С Вижая начиналась большая вода, свободный путь для судового каравана. А там лишь пятьдесят верст оставалось до сибирской реки Лозьмы – два неспешных дневных перехода. Но чтобы совершить эти переходы, пришлось заново оснащать ушкуи и малые насады (большой насад князя Курбского, сколько ни мучились, перетянуть через Камень не смогли). Перестукивался топорами, разноголосо гомонил, суетился стан на вижайском берегу. По ночам перемигивались с крупными летними звездами караульные костры.

Только три малых ушкуя сразу побежали вниз по Вижаю. Федор Брех и Емелька-Емельдаш с шестью десятками служилых вогуличей и сысольцев исполняли тайный наказ воевод. Но об этом рассказывать еще рано…

К своей середине катился июль, макушка лета, месяц сенозорник, страдник. Везде для русского человека неизбывная страда – и в поле, и в походе, и не скажешь даже, где она тяжелее, эта страда.

Большой князь Асыка верил, что страх сильнее любви.

Любовь размягчает сердце человека, и становится он слабым, как женщина. Женщину порой любят, но кто ее боится? Боятся сильного мужчину. Или сильных народов, таких, как татары.

А почему татары стали сильными? Потому что страхом скреплены их орды, зажаты в железный кулак, нет воли ни богатырям-нукерам, ни тысячникам и темникам, ни высокородным мурзам, все в полной власти хана. В страхе перед ханом живут татары, зато половина населенного мира под ними, боятся соседние народы ордынцев и повинуются им…

Что произошло бы, если простой табунщик перестанет трепетать перед своим сотником, сотник осмелится перечить мурзе, а мурза ослушается хана? Наверно, рассыпались бы великие татарские ханства, враждебные ветры развеяли бы по степям кочевья и сами татары попали бы под власть других народов.

Страхом все скрепляется, страхом!

Но он, большой князь Асыка, недостаточно силен, чтобы внушать страх. Его обширные владения, раскинувшиеся по лесам и болотам от Камня до Оби-реки, скорее похожи на каменную россыпь, чем на крепость.

Каждый малый вогульский князец, засевший в укрепленном городке – уше – со своими родственниками, слугами, рабами и горсткой богатырей-уртов, мнит себя самостоятельным владетелем. Ежегодный ясак да немного воинов в свое войско – вот и все, что может потребовать от него большой князь Асыка.

У князцев тоже руки связаны. Делят они власть с главой городка – вох-ухом, – с седоголовыми старцами, которые открывают собрания воинов. Воины, собравшись в городке, сами решают, как поступить, и не всегда их решение совпадает с желанием князца. С незапамятных времен, когда вогулы еще жили родами, так повелось – решать сообща, народным собранием.

Нет, не властны князьки над своими людьми. Большинство охотников и рыболовов живут в небольших селениях – паулах – отдельными юртами [51], и в каждом юрте свои старейшины и свои боги, особливые болванчики, которым люди поклоняются, хотя сами же сделали их из камня или дерева. Князец во всем зависит от благорасположения старейшин юртов. Захотят старейшины – посылают в княжеский Пелымский городок своих воинов, не захотят – оставался князец наедине с собственной дружиной уртов. И богатство князца от старейшин же зависит – сколько ясака пришлют. Бывало, что, осердившись, вовсе ясака не присылали. Принудить их к повиновению трудно. Зимние селения – паулы – с деревянными домами спрятаны в лесах, дороги к ним только местным жителям известны. Некоторые юрты по нескольку зимних паулов имели, чтобы переходить из селения в селение, если грозила опасность. А летом и вовсе неизвестно было, где искать юрты. Уходили вогуличи на промыслы к берегам рек и лесных озер, жили в берестяных шалашах, кочевали с места на место. Как вода, текли юрты по лесам и рекам, и не было плотины, чтобы остановить их, собрать воедино.

Так и жили: князцы от большого князя отдельно, а от князцев отдельно юрты. Без страха жили, ибо не видели над собой сильной руки…

Только иногда, по особо важным общим делам, удавалось созвать в Пелымский городок всех князцев, старейшин и богатырей. Но и тогда не большому князю Асыке принадлежало на совете последнее слово. Шаманы властвовали над душами людей, а главный шаман, слуга Нуми-Торума [52], Хозяина Верхнего Мира, сидел рядом с князем.

Собрание начиналось с поклонения богам. Князцы, старейшины и богатыри отправлялись к священной лиственнице, приносили жертвы. Потом неторопливо шествовали в священный городок, в большую кумирницу, где множество идолов, в подобие человеческое из лиственницы высеченных, тоже ожидали жертвоприношений. Потом старейшины поодиночке уходили в малые кумирницы, к старым родовым богам. У каждого юрта был свой священный предок – волк ли, олень ли, лисица, рыба, бабочка; им тоже полагалось приносить жертвы. Все вместе шли в черную юрту, что стояла на самом берегу Пелыма, за священным копьем, без которого Нельзя было начинать совета. Шаманы в высоких колпаках сопровождали процессию, били в бубны, катались по земле, выкрикивали пророческие слова. Их устами говорили боги, и главный шаман толковал волю богов людям.

Обычно главный шаман, выторговав богатые подарки, вещал угодное князю Асыке, но бывало и иначе. Тогда приходилось посылать гонцов на Конду-реку, в древнее святилище, куда не было доступа никому, кроме шаманов, и тамошний оракул решал, кто прав. Правым почему-то оказывался всегда главный шаман, и Асыка предпочитал с ним не спорить. По рукам и по ногам вязали его шаманы, будто не князь он вовсе.

Старший сын Асыка – Юмшан, давно уже вошедший в возраст богатыря, храбрый и жестокий предводитель дружины юртов, – не раз советовал удавить главного шамана тетивой лука, но Асыка не соглашался. Люди верят шаманам, может произойти большая смута.

Князцы… Седоголовые старцы… Старейшины юртов… Шаманы… Богатыри-урты, которые имеют свое хозяйство, рабов, промыслы и полную свободу в выборе предводителя… Воины из юртов, не желающие думать ни о чем, кроме охотничьей добычи и рыболовных сетей… Это были незамкнутые звенья, из которых никак не удавалось склепать единую железную цепь, способную собрать воедино княжество Асыки…

Силы для этого у князя Асыки не было. Собственная дружина богатырей-уртов – невелика, а остальные урты и бесчисленное множество воинов-охотников – под князцами, под старейшинами. Собрать их в Пелымский городок могла только общая выгода или общая опасность.

Большой князь Асыка пытался использовать и то, и другое. Подговаривал жадных князцев ходить походами за Камень, на Каму-реку и Печору, соблазнял богатой добычей. Бывали и удачные походы. Однажды вогульская рать на плотах доплыла до самого Усть-Вымского городка. Воины князя Асыки убили тогда местного епископа Питирима, пограбили русские деревни на Вычегде и благополучно возвратились с добычей. Сразу возвысился князь Асыка, обложил юрты дополнительным ясаком, увеличил постоянную дружину. Князцы послушно собирались в Пелымский городок, клялись в верности. Асыка уже подумывал о большом походе на Конду-реку, где князь Пыткей в своем городке Картауж возомнил себя полновластным владетелем, разговаривал с Асыкой дерзко…