Слова Емельдаша прозвучали негромко, но жестко, неуступчиво:
– Ты назвал меня князем, воевода. Тогда зачем предлагаешь такое? Люди на Лозьве-реке спросят своего князя: кто показал дорогу к Обскому Старику? Емельдаш должен будет ответить: я показал. Люди скажут: не нужно нам такого князя, лучше вернемся к Асыке. Кому от этого польза, воевода? Только Асыке, врагу твоему и моему. Если отпустишь меня на Лозьву-реку, как обещал, не принуждай! Лучше вели убить!
– Да ты что?! Как смеешь?! – вскинулся Салтык.
Емельдаш кивнул на ратников, которые обеспокоенно придвинулись к собеседникам:
– Вот им и вели!
Салтык жестом остановил телохранителей, снова присел на корягу, тяжело дышал, смиряя гнев. Потом заговорил мирно, доверительно, будто советуясь с близким человеком:
– А как иначе, подскажи? Мимо пройти, не завершив государева дела? Тогда пусть лучше меня убьют! Ты верный человек, Емельдаш, чердынский вотчич Матфей Михайлович так говорил, благодетель твой. Иль обидели тебя чем?
Долго молчал Емельдаш.
Шуршала иртышская вода, облизывая берег. Мигали вокруг костры воинского стана. В небе проклюнулись первые бледные звезды. Но тишина была непокойной – натянутой, как тетива лука, вот-вот оборвется…
Наконец вогулич произнес:
– Не было обиды. Но Емельдаш возвращается на Лозьву, ему нельзя Обского Старика обижать, люди не простят. Но разве один Емельдаш служит русским воеводам? Кьшча тоже знает, где искать Обского Старика. Кынча не собирается оставаться на Лозьве, в Чердыни у него русская жена и сыновья. Кынча покажет дорогу, я велю ему это сделать. Если спросят потом вогуличи, кто привел русское войско к Обскому Старику, я скажу правду: не я…
Салтык благодарно сжал руку Емельдаша.
Хитроумный и рассудительный муж этот лозьвенский князь. Не каждый догадался бы так: и дело сделать, и от ответа уйти. Слукавил, конечно, перед своими вогуличами, но Салтык его не осуждал. Вспомнились почему-то любимые слова дьяка Федора Курицына, что разумом все свершается. Зело разумен Емелька-Емельдаш! И еще вспомнил Салтык, как говорил дьяк Федор: нет плохих народов, только плохие люди есть, в любом народе такие есть, даже в христианском. Но совесть у всех одинаковая – или есть она, или ее нет, сие от Бога. И Бог един, только по-разному Его называют…
Усадил Емельдаша рядышком, обратился уважительно, как к равному:
– Отпускаю тебя на Лозьву-реку, как обещано было. Если желаешь, поутру и трогайся. Путь тебе благополучный! Но сначала посоветуй, князь, как привести Обь под крепкую государеву руку, чтобы измены не случилось?
– Возьми заложников, – сразу ответил Емельдаш. – А еще лучше – князей заложниками держи. Тогда сами старейшины попросят мира и клятвы принесут. Самая крепкая клятва у обского народа – на медвежьей лапе. Если скажут «Не обману, иначе пусть меня съест зверь!» – такой клятве можно верить. Только все это не князь Емельдаш советует, – усмехнулся вогулич, – а послужилец Емелька. Но ты Емельке верь, воевода. Емелька от русских только хорошее видел.
Салтык встал, произнес торжественно:
– Спасибо тебе, князь!…
Той же ночью в шатер Салтыка был позван вогулич Кынча. Важным стал вдруг Кынча, куда и словоблудие девалось – цедил слова медленно, веско. Во всем подражал Емельдашу, даже саблю так же положил на колени, крутым изгибом от себя. Сытое круглое лицо влажно лоснилось, живот выпирал из-под халата. А ведь совсем недавно тощий был, вертлявый, как скоморох на торгу! Меняет человека власть! Новый воевода вогульской рати!
Сначала Салтык слушал Кынчу со скрытой насмешкой – никак не мог принять такой резкой перемены, будто другой человек сидел перед ним. Но рассудительная речь вогулича невольно внушала доверие. Дорогу к капищу Обского Старика Кынча знал доподлинно.
…В устье Иртыша стоит круглая гора, заросшая лесом. Обрывы к воде падают отвесно, лишь узкая полоска желтого песка возле горы. Не подняться с реки на гору. Но если высадиться с судов выше, то будет широкая распадина, а по распадине – дорога в обход, к самой вершине. Там, за еловым лесом, поляна есть, а за поляной – священная березовая роща, обиталище Обского Старика…
Три года Обский Старик, бог воды и рыбы, здесь живет, а другие три года – на Белогорье, уже на Оби-реке. Но нынче Обский Старик здесь, Кынча это знает…
И еще посоветовал Кынча (Салтык даже отодвинулся уважительно, заморгал – не ожидал от вогулича подобной хитрости!): надо бы пленников взять, будто ненароком проговориться при них, что русские воеводы знают дорогу к Обскому Старику и туда идут, и позволить тем пленникам убежать к своим князьям. Тогда явится большой князь Молдан к капищу непременно и других князей с собой приведет. Пусть берут их русские воеводы, и он, Кынча, тоже обских князей будет воевать, потому что не все лозьвенские вогулы с Емельдашем уйдут, под рукой у Кынчи останется немалая рать…
Салтык еще раз глянул на вогулича.
Важно сидит Кынча, важно ладонью саблю поглаживает. Под халатом кольчуга мелкой вязки, хорошая кольчуга. А вот на голове треух какой-то войлочный, несообразный. Порадуем Кынчу – заслужил.
Салтык поманил пальцем Личко, шепнул в услужливо подставленное ухо. Личко метнулся к сундуку, загремел ключами, вытащил что-то круглое, обернутое тряпицей. Еще раз встретившись глазами с воеводой, с сожалением развернул.
Красавец шлем холодно поблескивал крутыми боками, над шишаком шевелились красные перья.
Кынча принял шлем трясущимися пальцами, прислонил к щеке, толстые губы расплылись в счастливой улыбке.
– Сам возьму большого князя Молдана!
Салтык, откинувшись на подушки, захохотал:
– Ишь развоевался! Ну, ступай, ступай!…
И еще один разговор состоялся в ту же ночь: воевода Салтык напутствовал Федора Бреха на великий подвиг.
– Постараюсь, воевода, – с сомнением тянул Федор Брех. – Только как взять остяка? Емелькины вогуличи не единожды пробовали, а толку что? Ладьи на реке издали видны, разве искрадешь?
– А кто тебе велит с реки искрадывать? Ты от леса иди, от леса!
– Без лошадей-то…
– Почему без лошадей? – притворно изумился Салтык. – Пригоже ли такому витязю – и пешему?
Федька Брех растерянно хлопал глазами, еще не понимая.
Салтык хлопнул в ладоши. Дрогнул полог шалаша, внутрь неслышно скользнул Аксай, склонился в поклоне:
– Тут я, господин!
– Понадобился твой табун, Аксай. Где его прячешь?
– В овраге кони. Табунщик Шорда подарками доволен, а как старую саблю я ему подарил – вроде побратима стал, в свой улус меня жить зовет, говорит: сестру в жены бери, кобылицу молодую бери, только живи со мной рядом, Аксай. Одним недоволен Шорда: на курае [70] играть любит, песни петь любит, а я не велю. Пусть сидит тихо, зачем людям о конях знать? Шибко расстраивается Шорда!
– Ну, ничего, завтра отпустим его с табуном, пусть на курае играет. – И, повернувшись к Бреху, уже жестким, повелительным голосом: – Вот тебе и лошади, Федор! Отбери три десятка детей боярских помоложе да попроворнее – и с Богом! Проводником табунщик будет, Аксаев побратим, он здесь все тропы излазил, с разбойными ватагами наведываясь. По татарской разбойной тропе и ты иди. И чтобы не черного человека взял, а богатыря ихнего, урта! Аксай с тобой поедет, так вернее…
Поодиночке собирались в овраг избранные дети боярские. Перед рассветом молчаливая ватага конных скрылась в лесу.
Шорда ехал в головах, стремя в стремя с Аксаем. Как кровные братья гляделись они: в бурых татарских халатах и войлочных колпаках, с луками за спиной, оба маленькие, жилистые, одинаково кособочились в седлах, правая рука с зажатой в кулачке плетью – наотлет. Федор Брех, посмеиваясь, допытывался у десятника Луки: который из двух татаринов наш Аксай? Лука только головой крутил: и верно, не разберешь!
Но смех смехом, а остяки не давались в руки. К одному прибрежному селению подобрались всадники, к другому – пусто. Шорда соскакивал с коня, ползал на карачках по тропе, нюхал следы. Следов много, и свежими они были, но все от берега вели куда-то в глубину леса.