Проникновение в сущность явлений всегда неожиданно, как озарение. Понял вдруг Салтык, что никто не виноват в беде, постигшей войско: ни Осип Ошеметков, ни другие воеводы, ни князь Курбский, ни он сам. Просто наступил непредсказуемый час, когда люди утратили цель. Путевое шествие по бесконечной сибирской реке не было уже целеустремленным движением вперед, но не стало еще и возвращением. Ушкуи плыли в неизвестность, дни утратили ободряющую наполненность. А для бодрости духа войску необходимо постоянное напряжение сил, ожидание победы или свершения большого дела, которые единственно могут заставить позабыть о походных лишениях и угнетающей обыденности пути. Разогнать сонную одурь! Заставить ратников напрячься до предела, до запредельности!

Так думал Салтык, сам еще не догадываясь, что в мыслях этих поднимается к высшей мудрости полководца…

Случай всколыхнуть войско скоро представился, хотя сам по себе он мог пройти незамеченным. На вечерней трапезе повздорили между собой москвич Федька Брех и княжеский дворянин Григорий Желоб. Сказал тот Федьке что-то обидное, а Федька, недолго думая, плеснул ему в лицо пиво из кубка. Григорий выдернул саблю из ножен, но взмахнуть не успел: шарахнул Федька его в лоб тяжелым глиняным кувшином. Зашатался дворянин, размазывая по лицу кровь и пивную пену, рухнул под стол, а когда опамятовался, побежал к князю Федору Семеновичу Курбскому жаловаться.

Князь Курбский, обычно стоявший за своих людей крепко, случай этот близко к сердцу не принял, упрекнул только Салтыка, что его-де люди совсем избаловались, чуть что – в драку.

– Застоялись, жеребцы! Ты этого своего Федьку за весла посади, чтоб руки натрудил, если чешутся. А Григорию пусть подарит что-нибудь за бесчестие, и дело с концом!

Но Салтык княжеского снисходительного прощения не принял, возразил:

– Черные люди промеж собой передерутся, и то батогами их вразумляют, чтобы другим неповадно было. А ведь Григорий да Федька благородные мужи, без малого воеводы. Что ратники подумают? Нет, нельзя сего стыдного дела без суда оставлять! – И добавил, явно льстя честолюбивому князю: – На походе твой суд, Федор Семенович, заместо суда государева, яви справедливость и накажи виновного. Федька ли окажется виноватым, Григорий ли – так тому и быть, спорить не стану.

И, заметив, что Курбский колеблется, дополнил:

– А ежели попросят, дай им Божий суд [95].

Предлагая судебный поединок, Салтык действовал наверняка. Он уже успел расспросить Федьку и московских детей боярских, очевидцев ссоры, и доподлинно выяснил, что прямо обвиноватить Федора Бреха невозможно, оба виноваты поровну. А раз так, то придется искать правды Божьим судом, с оружием в руках. Знал также Салтык, что это придется по душе князю Курбскому. Князь любит рыцарские забавы, и при теперешнем скучном житье поединок вообще покажется ему вроде праздника. Так задумал Салтык – и не ошибся.

– Нынче же судить будем! – заторопился Курбский.

Но Салтык ненужное поспешание отклонил, неожиданно показав себя тонким знатоком судебных обычаев. Подсказал, что прежде надобно бы выбрать судных мужей из достойных детей боярских, свидетелей опросить, чтобы вершилось все по справедливости. Святых отцов позвать на случай, если Федька или Григорий пожелают крест целовать на своей правде.

Курбский со всем соглашался.

Судными мужами выбрали двоих москвичей, Василия Сухову и Ивана Зубатого, и двоих ярославцев, Антона Поршеня и Григория Поплаву, чтоб никому не обидно было, ни княжеским послужильцам, ни детям боярским Ивана Салтыка – поровну в суде представлены.

Съехались судные мужи на княжеский насад, сели рядком на скамейку, красным сукном накрытую. По бокам дружинники с обнаженными саблями встали – для торжественности. Любопытствующие дети боярские палубу заполнили, только перед самой скамьей осталось свободное место, чтобы было где свидетелям стоять.

Очевидцев оказалось много (Федька и Григорий Желоб разодрались при большом застолье), но говорили свидетели по-разному. Одни упирали на то, что Григорий первым сказал невежливое слово – и вроде бы виноват. Другие видели только, как Федька выплеснул пиво в лицо обидчику, что считалось превеликим оскорблением для благородного мужа. Третьи рассказали, что Григорий саблю обнажил и хотел рубиться, и выходило из таких рассказов, будто Федька жизнь свою спасал, кувшин о лоб дворянина разбивая. А иные на том стояли, что видели-де кровь у одного Григория, Федька же невредим остался и, может, не было у него причины увечить ярославского сына боярского, княжеского любимца.

Попробуй тут разберись!

Судные мужи долго спорили, но так и не сошлись, кто виноват. Решили позвать Федора Бреха и Григория Желоба к крестному целованию. Но выяснилось, что Григорий от Федькиного лихого удара расхворался и перед судными мужами предстать не может. Разбирательство пришлось отложить. Дети боярские разъехались по своим ушкуям.

Вечером, как обычно, судовая рать причалила к берегу, ратники поставили шалаши для ночлега, запалили костры. Салтык в сопровождении одного Аксая бродил по стану, прислушивался. У костров только и говорили, что о суде: Федор Брех и Григорий Желоб были людьми немалыми, относились к ним по-разному, но знали их все. Больше сочувствовали веселому и простому в обращении москвичу, Гришкиному позору кое-кто даже порадовался. Высокомерен был ярославский сын боярский, за то, может, и умылся кровью да пивной пеной. Но нашлись и у Григория Желоба свои доброхоты, приятели и земляки, так что предстоящий суд взволновал многих.

Салтык прислушивался к спорам, едким шуткам, обиженным возгласам и довольному смеху ратников и с удовлетворением отмечал, что в стане уже не было прежнего угрюмого равнодушия. Всколыхнулись-таки люди, стряхнули сонную одурь! Не ошибся, значит, воевода Салтык, затевая громкое судное дело. Надобно дальше его раскручивать торжественно, вселюдно. И место для неизбежного поединка выбрать с умом…

Впрочем, место Салтык уже выбрал. Березовый городок, по-остяцки Сумгут-вош, что стоит на трех холмах близ устья реки Сосьвы. Сюда должны князцы югорские прикочевать, чтобы встретить судовую рать и принести присягу великому государю. Большое многолюдство предвидится. А того важнее, что от Березового городка поворачивает судовая рать домой, вверх по Сосьве-реке к Камню. Намекнуть о том ратникам – весла друг у дружки из рук рвать будут, чтобы быстрее до желанного поворота добежать.

Так думал Салтык, медленно шагая по полоске ребристого, обкатанного волнами песка. Аксай бесшумно скользил следом, поддерживая рукой ножны сабли.

За корягой будто бы зашевелилось что-то. Аксай рванулся вперед, грудью прикрыл воеводу. Рвение верного телохранителя оказалось напрасным – за корягой никто не прятался, может, птица вспорхнула в темноте, – но теплое чувство благодарности обласкало Салтыка, ему захотелось вдруг порадовать чем-нибудь Аксая, и он сказал:

– Скоро домой поворачиваем, в Русь!

Аксай заулыбался, замотал растроганно своей лохматой волчьей шапкой, зацокал:

– Хорошо! Хорошо!

Если уж татарин так радуется возвращению, то коренные русаки, ратники и дети боярские, как веселиться будут?! Великим весельем! Надобно всем объявить: суд Божий в Березовом городке и от Березового же городка – начало обратного пути!

Нетерпение переполняло Салтыка. Скорей бы наступило завтра, когда радостная весть птицей полетит от ушкуя к ушкую, будоража людей. Но длинны сибирские ночи на исходе августа, а если они бессонные, то длиннее вдвое. Ходит Салтык с верным Аксаем по урезу воды, песок едва слышно шуршит под сапогами, а кругом такая тишина, будто уши заложило…

И опять сидят рядком на красном сукне судные мужи, но не на них обращены взгляды – на Варсонофия, на Арсения, духовных отцов судовой рати. Воздеты к серому обскому небу серебряные кресты, а под крестами Федор Брех и Григорий Желоб. Оба были согласны целовать крест на своей правде, слово в слово повторили положенную клятву.