Дьяк Федор Васильевич Курицын свое обещание выполнил. Снял великий князь свою опалу с Салтыка, дозволил возвратиться в Москву. Первым делом кинулся Салтык благодарить дьяка Федора, но того на дворе не было. Отъехал Федор с посольством к венгерскому королю. Салтыка встретил Иван Волк, Федоров брат, опять посоветовал сидеть на своем дворе тихо, на братчинах пока не появляться. Митрополит-де Геронтий про братчины прознал, сердится, как бы не накликать новую беду, а Салтык и от прежней беды еще недалеко ушел…

Потянулись недели скучной жизни. То на московском дворе отсиживался Салтык, под присмотром осчастливевшей Авдотьи, то в вотчины свои отъезжал, пребывал там подолгу: подзапустели деревни без хозяйского присмотра, мужики кто куда поразбрелись, тиуны заворовались. Только хлопотами по хозяйству и спасался Салтык от тоски. С нетерпением ждал сына-наследника: Авдотья ходила непорожней.

Но не Божью кару видел Иван Салтык в своем нынешнем скучном существовании. Людская злопамятность, собственное неразумное поспешание, несчастливый случай. - вот причины. Сам упал, сам и подняться должен. Умом все свершается – и хорошее, и дурное. Человек оправдывается делом, а не челобитьем и не молитвами. Вот бы дело какое подвернулось Салтыку, чтоб можно было и разум приложить, и себя показать!

Дьяк Иван Волк нашел для Салтыка большое дело. Поход за Камень, на вогуличей и тюменцев, чего уж больше?! Все уже обговорено, все наказы от дьяка Ивана выслушаны. Грамотка великокняжеская, чтоб воевода князь Федор Курбский слушал Ивана Салтыка как своего товарища, в ладанку на груди спрятана. Сотня московских детей боярских, молодец к молодцу, на – дворе у Салтыка собралась, ждет. Пищальники из московских посадских людей наряд свой на сани поставили, тоже ждут. Последнее осталось: написать духовную грамоту, вотчинами и людьми распорядиться, если не суждено благополучное возвращение.

Троицкий старец Филофей старательно выписывал буковку за буковкой:

«Се яз, раб Божий Иван Иванович Салтык, идучи на службу великого князя на вогуличи, пишу грамоту духовную, кому мне што дата, а у кого мне што взяти. А што в моем селе серебро в Спасском да в деревнях, то серебро прикащики мои зберут, да дадут жене моей. А село Спасское и с деревнями к Троице. А што село на Москве Шерапово, и то село прикащики мои чем обложат, тем серебром долг мой оплатят, а село Шерапово брату моему Михаилу и с деревнями. А што мои слуги, то все с женами и с детьми на свободу. А што мои люди страдные, и прикащики моих тех людей отпустят на свободу и с женами и с детьми…» [24]

Старец удивленно покачивал головой, записывая воеводскую последнюю волю. Ну дворовых людей отпустить на свободу – такое бывало, обычай тому не препятствует. Но чтобы мужиков-страдников? Однако перечить не посмел. Вдруг осерчает воевода, передумает обители спасскую вотчину отписывать? Лучше поостеречься, не спорить…

Князь Федор бушевал.

Стонали половицы под бешеными шагами. Катились по столешнице оловянные кубки.

С грохотом опрокидывались тяжелые дубовые стулья.

Испуганно дрожал светлячок лампады перед иконами.

Дворовые холопы попрятались кто куда, и только верный Тимошка Лошак, телохранитель и постоянный исполнитель мгновенных княжеских приговоров, невозмутимо стоял в углу, поигрывая плетью.

Подобного позора князь Федор Семенович Курбский Черный еще не переживал. Из полновластного предводителя большого государева похода он вдруг превратился в товарища какого-то воеводишки, не князя и не боярина даже, а так – из служилых детей боярских. Иван Салтык… Да кто его на Руси знает?! Только и заслуги, что с Морозовыми в дальнем родстве. Но и это еще поглядеть надобно, кто выше местом – он, князь Курбский, или сами Морозовы!

Позор! Позор!

А ведь как славно все начиналось, как славно!

Государь Иван Васильевич самолично поручил великий поход за Камень, на Асыку, вогульского князя, и на Обь-реку, князю Федору Курбскому. Вся Двинская земля [25] под рукой у князя Федора оказалась: и устюжане, и вычегжане, и вымичи, и сысоличи. Устюжский наместник Петр Федорович Челяднин свои новые хоромы уступил для княжеского постоя, ни в чем не перечит. Нашлись в Устюге и людишки, которые водный путь к Камню знают доподлинно: шильник Андрей Мишнев со товарищи. Два года назад Андрюшка ходил за реку Каму, побил вогуличей под Чердынью, а дале шедше, взял и пограбил купцов тюменских, доподлинно вызнав от них, где путь через Камень. Цены не было в походе такому человеку. Нет, не сожалеет князь Федор, что приблизил к себе Андрюшку Мишнева, простил прежние воровские дела. Пусть Андрюшка доведет судовую рать до сибирской земли, князю послужит, а там можно и опять в железо его ковать за прошлые вины, никто не осудит!

По первой вешней воде собирался отплыть из Устюга князь Федор, все было готово для похода: и суда, и оружие, и припасы, и люди. Но вдруг – как гром среди ясного неба – государев гонец!

Крестовый дьяк Истома… Такого стоя выслушаешь, великому князю Ивану Васильевичу ближний человек!

Держался Истома гордо, неприступно. С одним князем Федором и говорить не пожелал: велено-де ему речь вести при наместнике устюжском Петре Федоровиче Челяднине. А речь была такая: князю Федору Курбскому похода не начинать, дожидаться воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина, чтобы вместе идти и решать все вдвоем, на чем оба сойдутся, а ежели Салтык против чего возражать станет, то надлежит князю Федору его слушать…

Сказал так дьяк Истома и грамотку государеву с красной печатью подал, и не вежливо подал, а развернул и прямо под нос князю ткнул. Все в грамотке было написано так, как словесно передал дьяк. Непонятно только было, кто из них – Курбский или Салтык – поименован первым воеводой. В одном месте впереди написан князь, а в другом – сын боярский Иван Салтык, а князь после.

«Поношение чести! Терпеть невмочно! Челом буду бить государю!» – неистовствовал князь Федор, когда дьяк Истома и наместник, коротко поклонившись, ушли восвояси. Кричал, нагоняя страх на людей, но сам понимал, что не умаление княжеской чести особенно больно уязвило его. Рухнувшие большие надежды – вот что взбесило князя. По всему было видно, что не обошлось без тайного навета государю Ивану Васильевичу. Значит, рядом недоброжелатели притаились. Под угрозой оказалось давным-давно задуманное и уже грезившееся в недалеком будущем…

Князья Курбские вели свой род от Федора Ростиславича Черного Ярославского, двойного тезки воеводы. Видел в этом совпадении Федор Курбский Черный потаенный великий смысл, искал сходства в судьбе между собой и начинателем рода своего и – находил.

Князя Федора Ростиславича Черного в молодости изобидели, выделив в удел малый городок Можайск, тогда еще смоленское владение.

И Федору Курбскому Черному досталась в удел лишь невеликая вотчина на реке Курбице, что в двадцати пяти верстах от Ярославля, по местническому же счету были Курбские ниже многих других ярославских княжат, тех же Пенковых или Прозоровских, происходивших от старшей княжеской ветви.

Князь Федор Ростиславич Черный надеялся только на себя, на свой ум, упорство и удачливость, потому что не было у него поддержки в родне.

И у князя Курбского могучей родни не было.

Однако как поднялся князь Федор Ростиславич Черный, как поднялся! Из малого удельного владетеля великим ярославским князем стал! Ханским родственником и любимцем! Союзником и соперником великих князей Владимирских! Со Смоленска дани собирал! Отчину прославленного воителя Александра Невского – Переяславль-Залесский – у детей его перенимал! Имя его гремело на Руси!

Восхищаясь взлетом своего предка-одноименника, князь Федор Курбский по крохам собирал известия о нем. Нелегко это было. Больше двух столетий прошло с того времени, да и каких столетий! Ордынские рати. Литовские нахождения. Усобицы. Куликовская битва. Тохтамышево нашествие. Едигеево нашествие. Упадок стольного Владимира и необъяснимый взлет Москвы. Шемякина смута. Моры, пожары, мятежи. Жесткие руки государя Ивана Васильевича, сгонявшие в единый воинский строй норовистый табун удельных князей. Клокотала, металась Русь в огне пожаров, в метельных бурях, содрогалась оттяжкой поступи чужих и своих ратей, исходила горестным народным воплем и торжествовала благостным гулом колоколов. Где было тут сохраниться воспоминаниям о лихом ярославском князе! А ведь сохранились воспоминания, сохранились!