— Назови их!

— Ваша Светлость…

— Назови сейчас же!

— Я… я не смею.

— Слушай, каналья, я считаю до трех раз. После третьего будет уже поздно. Ты примешь морскую ванну вместе со своими фланелевыми штанами. Итак: раз, два…

— Ваша Светлость, нет, я… я уже говорю!

— То-то же. Имена?

— Имена? Я не могу! То есть я могу, но… не смею. Нет, нет, я уже говорю, только не бросайте меня…

— Я и без тебя знаю. Я только хочу, чтобы ты подтвердил. Фанарет и Мекси?

— Ваша Светлость, вы же сами знаете. За что же мне эта испанская инквизиция… — уже понемногу приходил в себя Цер, уверенный, что теперь уже морская ванна не грозит ему и его белым панталонам. Увы, миновала одна гроза, надвигалась новая.

Князь решил использовать до конца эту встречу. Он вынул карандаш и записную книжку.

— А теперь не угодно ли начертать здесь свой автограф?

Цер недоумевал: это еще что такое? На мгновение даже мелькнуло, что князь и в самом деле желает иметь его автограф: Ансельмо Церини. Но это дикое предположение рассеялось при первых же словах Мавроса.

— Пиши. Пиши то, что я тебе продиктую

— А что писать?

— Сейчас увидишь. Готово? Пиши! Я, Ансельмо Церини, удостоверяю, что по поручению Адольфа Мекси и Медеи Фанарет я украл.

И записная книжка, и карандаш запрыгали в руках Цера. С искаженным лицом запросил он пощады:

— Ваша Светлость, я этого не напишу. Я не могу. Меня бросят в тюрьму. Я никогда не сидел в тюрьме. Если я напишу, кто велел это мне сделать: вы знаете, какой человек Мекси? Он меня убьет. Хуже, чем убьет. Даже страшно сказать, что он со мной сделает. Я его боюсь больше всякой тюрьмы. Ваша Светлость…

— Пиши то, что я тебе приказываю… Церини, я опять считаю до трех. Раз…

— У меня трясется рука.

— Пусть не трясется. Два.

Цер дико озирался, как затравленный шакал. Неужели ниоткуда не придет спасение? Неужели этим документом он сам себя отдаст в руки полиции? Но полиция еще с полгоря. Церу приходилось с ней иметь дело. Мекси и гнев его — вот кошмар!..

Видимо, на этот раз негодяю суждено было выйти сухим из воды. Прямо на Цера и Мавроса надвигались, — они уже близко, — два карабинера в клеенчатых треугольниках, обходивших береговую полосу. Вот они уже в нескольких шагах, усатые, смуглые.

Мозг Цера мучительно соображал, как быть? Если они пройдут мимо, он погиб. Если они вмешаются, Цер спасен.

Князь прошептал сквозь стиснутые зубы:

— Если посмеешь обратиться к ним за помощью, горе тебе!

Но Цер «посмел». Это была смелость труса, труса в безвыходном положении. Кинув на землю карандаш и записную книгу, он, раскрыв, словно для объятия, руки, бросился к одному из карабинеров, умоляя на ужасном французском языке:

— Капитэн, колонель, сове муа, силь ву пле! Сове муа! [8]

Спокойно, не двигаясь с места, наблюдал князь эту сцену.

Изумленные карабинеры изумились еще больше: какое насилие мог учинить этот породистый, с военной выправкой джентльмен над этим субъектом со шрамом во всю щеку?

Старший по чину и по возрасту карабинер, с углом на рукаве, обратился к Мавросу, подмигивая на Церини:

— Он сумасшедший?

— Хуже, он бандит!

— Сеньор имеет против него какие-нибудь осязательные улики?

— Нет, не имею, к сожалению.

— В таком случае, мы не вправе его задерживать.

Карабинер с углом, записав на всякий случай имя и адрес Церини, сказал ему:

— Ву зет либр [9], мосье…

Цер со всех ног пустился к городу. Его счастливая звезда еще не померкла…

Цирковые артисты и в частной жизни своей избегают смешиваться с толпой, все равно, какая бы она ни была: серая ли, будничная или же нарядная, блестящая. Циркачи любят собираться своей собственной семьей в каком-нибудь скромном месте, где вообще мало кто бывает.

В Сан-Себастиане зачастили они в пропахшую вином бадегу старого Антонио.

Этот отяжелевший под бременем и почтенного возраста своего, и чрезмерной полноты испанец не пускал к себе с улицы первого встречного. Количество гостей не прельщало его, и не за этим гонялся он, заботясь главным образом о качестве своих клиентов. Не понимавших в тонком вине тучный старик откровенно презирал, едва ли даже за людей считая.

Вино и бой быков — эти две области и сам понимал Антонио и требовал, чтобы и все другие понимали. Его полутемная, закопченная бадега, сводом своим напоминающая подвал, первое впечатление производила скорее сомнительное.

Но стоило часок-другой провести у Антонио, впечатление резко менялось. Старик ничуть не хвастал, уверяя, что такой малаги и такого хереса не найти в лучших отелях и ресторанах города.

Понимающие в благородном напитке невольно подтягивались, когда Антонио, подходя к столику с бережно зажатой в громадных коричневых пальцах бутылкой, еще более бережно, как бы священнодействуя, разливал по рюмкам густую ароматную малагу. И гости следили за его рукой — волосатой, с засученным по локоть рукавом.

Мужчины цирка Барбасана частенько заглядывали в закопченную бадегу отдать должное хересу и малаге. Обычная компания: принц Фазулла-Мирза, Фуэго, Бенедетти, кавказский наездник с внешностью янычара, веселый Заур-бек. Не всегда, но и не редко присоединялся и Язон вместе с Мавросом.

Лилось вино, и вместе с ним лились воспоминания. А каждому было что вспомнить! Все столько перевидели, перенаблюдали, переиспытали, переколесили по белу свету — на много-много человеческих жизней хватило бы!..

В часы этих застольных бесед люди цирка говорили о том, что им ближе, дороже всего: о лошадях, о знаменитых наездниках, о силачах, о трудных, мало кому дающихся акробатических трюках. Заур-бек и принц Каджар часто вспоминали войну, рисуя захватывающие картины и эпизоды, которые выслушивались с затаенным дыханием. По счастью, в этом кружке не было ни одного собеседника, принадлежащего к несносному типу людей: эти люди желают говорить, говорить без конца, и вовсе не желают слушать других.

Иногда чувство неизбежного соревнования, соперничества сообщало какой-то пряный привкус беседам, переходившим в нечто схожее с профессиональным спором, на этой почве часто скрещивали оружие Заур-бек и Фуэго. Но никогда не переступали они границы, никогда не впадали в нетерпимость и резкость. Но если даже кто-нибудь из них по темпераментной горячности и забылся бы, смуглый черноусый принц Каджар тут как тут, начеку, и со своим большим тактом, со своим житейским опытом, и со своим придворным воспитанием.

Хотя Фуэго и Заур-бек были в отличнейших приятельских отношениях, ценя друг в друге и наездника, и человека, однако же оба, движимые патриотическим чувством, отстаивали каждый свое.

И вот тут-то примирял их Фазулла-Мирза.

— Господа, в мире нет ничего абсолютного. Ничего! Нельзя сказать: американские ковбои лучше кавказских наездников, или наоборот: кавказские наездники лучше американских ковбоев. У одних — свои выигрышные плюсы, у тех — свои. Кавказец не сделает того, что сделает ковбой, ковбой не повторит кое-каких чисто кавказских трюков. Да и не может быть иначе. Совсем другое воспитание и человека, и лошади, совсем другая воинственность у кавказца и у ковбоя. Разные культуры, разная психологии.

Заур-бек, горячась, пытался что-то возразить, но метатель ножей Персиани призывал его к порядку:

— Ротмистр Заур-бек, когда старший в чине говорит, потрудитесь не перебивать до конца! — и при этом улыбка такая обаятельная, — пылкий ингуш мгновенно смирялся и внимательно слушал, покручивая свои янычарские усы.

— Я сделаю ряд сопоставлений, — продолжал Фазулла-Мирза. — Кавказский горец отлично владеет арканом, слов нет, но никогда ему не подняться до искусства, с каким ковбой владеет своим лассо. Дальше. Ковбой на галопе разбивает револьверными пулями брошенные в воздух стеклянные шарики. Кавказец справляется с дикой лошадью, но, опять-таки, и в этом отношении лучший ковбой превзойдет лучшего кавказца.