Подеста опешил.

— В нашем городе карбонариев нет, — сказал он, — вы, синьор комиссар, сами знаете, что их нет. А все эти наименования и прозвища — пустые слова. Это шутки, неуместные, конечно, с этим я не могу не согласиться, но все-таки шутки.

— Пустые слова? Шутки? — запальчиво закричал комиссар. — Потрудитесь послушать, какие разговоры ведутся в остерии Фантони, синьор подеста… — И так как подеста сделал движение, которое можно было принять за желание возразить, комиссар продолжал еще решительнее:

— Да, да, синьор подеста, в остерии старого плута и мошенника Фантони, что у городских ворот. Вы не знаете этого, синьор подеста? Вы не знаете, что в остерии Фантони говорят в выражениях недопустимо непочтительных о его превосходительстве, господине министре внутренних дел и о начальнике полиции? Мало того. В остерии Фантони ведутся разговоры о политике. Там высказывают взгляды и убеждения самые возмутительные. Там собираются бунтовщики, синьор подеста, настоящие бунтовщики! И кто же эти бунтовщики? Кто говорит и слушает, и подхватывает мысли, от которых всякий порядочный человек должен содрогнуться? Вы не знаете этого, синьор подеста? Не знаете? В самом деле? Ну, тогда я скажу вам. Чтобы вы знали. Это ваши хваленые филармонисты, это любители музыки разных возрастов, гордость и украшение Буссето, как вы изволили их назвать, это те самые филармонисты, которые по вашим словам безмерно благодарны правительству за его мудрые заботы. Вы плохо осведомлены, синьор подеста, все ваши секретные сведения ничего не стоят. Высшее начальство в Парме знает больше.

Голос правительственного комиссара гремел по всей комнате. Синьор Оттобони вскочил с места и выпрямился в заученной, десятки раз проверенной картинной позе. Правую руку он опустил на тяжелое пресс-папье, левую — заложил за лацкан сюртука. За его спиной в овальной золотой раме портрет Марии-Луизы улыбался своей увековеченной улыбкой, наивной и непонимающей.

Встал и подеста.

— Имею сообщить вам волю правительства, — сказал комиссар. — Должны кончиться разом и навсегда распри, которые разделяют жителей Буссето на два враждебных лагеря. Такова воля правительства, таков правительственный приказ. В силу этого приказа главное полицейское управление постановило принять самые энергичные меры к тому, чтобы был строжайше наказан всякий, кто будет способствовать брожению среди населения. Я желаю, чтобы это стало известно главарям той и другой партий. Прошу вас обратить внимание — я говорю о главарях той и другой партий. В данном случае я не делаю различия между филармонистами и духовенством. Для нас всякий, кто сеет ветер, повинен в буре. И всякого повинного в буре постигнет кара. Надеюсь, что имена этих главарей вам известны, не так ли?

Подеста опустил голову. Комиссар продолжал:

— Желаю, чтобы эти главари узнали также, что я предписал командованию драгунского полка быть в боевой готовности и применить силу, как только в этом представится малейшая необходимость. Да, силу и оружие, синьор подеста. Мудрые распоряжения высшего начальства должны быть выполнены немедленно и полностью.

Комиссар сделал паузу. Подеста стоял, по-прежнему опустив голову. И даже, может быть, он опустил ее еще ниже.

— Не считаю нужным скрывать от вас, — сказал комиссар, — что я не утаю от высокого начальства имена тех чиновников, которые в создавшейся ситуации не проявят той твердости, которой требует от них правительство.

Подеста поклонился. Он считал аудиенцию законченной, но комиссар неожиданно опустился в кресло и знаком пригласил подесту сесть. Подеста сел. У него дрожали ноги и во рту он ощущал какой-то странный, горький вкус.

А комиссар снова заговорил, и подеста был поражен переменой, происшедшей в звучании его голоса. Минуту назад комиссар говорил как диктатор, как представитель военной власти, как командир, привыкший зычным голосом отдавать безапелляционные приказания, теперь он говорил как дипломат, как царедворец, гибкий и льстивый.

— Этот Верди, — вкрадчиво начал комиссар и сразу осекся. И улыбался, и глядел на подесту так, точно ждал, что подеста сейчас же подхватит и разовьет его мысль. Но так как подеста не проявлял никакого желания высказаться, комиссар сделал вид, что остановился случайно и спокойно продолжал начатую фразу:

— Этот Верди, что он за человек? — И не дожидаясь ответа: — По слухам он порядочный смутьян, один из тех немногих беспокойных бунтарей, всегда готовых затеять спор и шум по любому поводу.

И комиссар опять замолчал, и в молчании его было ожидание ответа. Может быть, он ждал протеста, резких возражений, исчерпывающего опровержения голословных обвинений. Но подеста молчал. Он казался окаменевшим.

— Или, может быть, этот юноша только пешка в руках людей хитрых и злонамеренных? Это тоже вполне допустимо.

Комиссар говорил непринужденно, даже задушевно, точно он забыл про подесту и беседовал наедине с самим собой.

Но подеста понял, что комиссар желает получить сведения о молодом композиторе. И тогда подеста поспешил сказать, что Верди скромен и трудолюбив, что он всегда отличался примерным поведением и что самые компетентные люди возлагают большие надежды на его необыкновенные способности к музыке.

— Вы говорите, он скромен, — сказал синьор Оттобони, — почему же вокруг него такой шум и так много говорят о нем?

Подеста несколько растерялся, но сказал, что Верди чрезвычайно популярен в городе, что население ценит его как отличного музыканта и композитора. И это естественно, потому что в Буссето все любят музыку.

Комиссар ничего не ответил, и подеста подумал, что молчание синьора Оттобони не предвещает ничего хорошего. И он не ошибся.

— Предписываю вам, — начал правительственный комиссар, глядя на подесту в упор и отчеканивая каждое слово так, точно желал придать сказанному особый смысл, — предостеречь этого Верди…

— Позволю себе довести до сведения вашего, синьор комиссар, что его в городе нет. Он учится в Милане.

— Он вскоре вернется, — сказал комиссар. — Предписываю вам предостеречь этого Верди и предложить ему избегать каких бы то ни было споров, разговоров, состязаний, соревнований. Чтобы вокруг него шуму было поменьше. Чтоб было тише. Как можно тише. Совсем тихо. Чтоб ничего слышно не было. Понятно?

— Понятно, — сказал подеста.

И на этом они расстались. И хотя день был осенний и накрапывал дождь, подеста по дороге домой то и дело вытирал платком вспотевший лоб. Он думал о том, что дело о конкурсе и о назначении Верди maestro di musica Буссето положено правительством под сукно на вечные времена. И еще думал о том, что это, вне всяких сомнений, дело рук настоятеля, каноника дона Габелли. Подеста уже и раньше думал, что это так, но сейчас был в этом убежден. Вот почему он пошел к Барецци ночью в проливной дождь и хотел убедить синьора Антонио в необходимости устроить Верди на работу где-нибудь в другом городе.

Комиссар не ошибся. Верди на самом деле скоро вернулся в Буссето. Его вызвал из Милана синьор Антонио. Учение композитора было закончено. Он привез с собой документ, подписанный его учителем Винченцо Лавиньей, концертмейстером в театре Ла Скала. В этом документе удостоверялось, что Джузеппе Верди из Буссето в герцогстве Парма изучал контрапункт под руководством Лавиньи и успешно упражнялся в сочинении фуги на два, на три и на четыре голоса, умело применяя канон, двойной контрапункт и другие особенности письма, присущие строгому стилю. «На основании чего, — писал Винченцо Лавинья, — заявляю, что Джузеппе Верди способен занять место руководителя хора и оркестра наравне с любым из признанных мастеров».

Это был отличный аттестат. С такой солидной рекомендацией можно было смело идти на любое состязание и с честью выдержать его.

В городе говорили, что синьор Антонио вызвал Верди весьма своевременно. Со дня на день ждали объявления конкурса. Не ждал его только один подеста. Но он не решался передать предостережения правительственного комиссара приехавшему на родину композитору. Он предполагал — и не без основания, — что предостережение комиссара не достигнет желаемой цели, а вызовет только раздражение Верди и его друзей. И потому, надеясь на обычную сдержанность и благоразумие молодого маэстро, он решил предоставить события их естественному течению.