И все. Никого не назвала, к неудовольствию Орлика, который явно предпочел бы что-нибудь более конкретное. Но мысль и сама по себе ему понравилась, и он отозвался такой записью:

«Только тот имеет хороших друзей и верных товарищей, кто заодно идет с историей и вертит ее колесо, а кто не идет и не вертит, тому одиноким быть всегда. Вот мы с Катей друзья и товарищи и, можно сказать, лучшие друг для друга люди, и время нас за то отметит, оно всех отметит, кто честен и смел».

Далее Орлик не удержался и пошел строчить:

«Вот мы с Катей едем по делу в самый Питер-Петроград, колыбель революции. И эта наша поездка есть тоже истинная история, и потому-то мы и есть настоящие друзья-товарищи. Едем не за чем-то там пустым, едем ради цели, от которой душа трепещет и радуется и, можно сказать, поет, хотя есть и то, с чего можно и опечалиться. Все есть в нашей быстротекущей жизни, потому как она не просто жизнь, а сама история, с которой мы идем вперед и вперед».

Отношение Орлика к истории, как видно, чрезвычайно уважительное, даже, мы бы сказали, священное. А Катя вдруг сделала в тетрадке такую ироническую запись:

«Мой милый дружочек! Не пиши красиво! И не митингуй. Пиши о нашей поездке просто, как есть. Тут нет секрета. Про это — пожалуйста!»

«Ах, так? — взвился Орлик. — Во как! А «с высоты журавлиного полету» — не митинг? А про то «время, которое было щедрым» — это что? Ну ладно же!»

И тут уж рука Орлика размахнулась.

То, что он записал в дневнике, мы скоро узнаем, а перед этим хочется вот на чем сосредоточить внимание. Проделаем как бы опыт.

Вот представьте себе, полеживают на своих теплушечных нарах друг против друга оба наших героя. Один строчит, раздувая щеки и пыхтя, как от трудной работы, а Катя, по привычке, закинула руки за голову и вроде дремлет.

Но нет, не дремлет она, а думает. Думает как раз о том, о чем пишет Орлик. И нам кажется интересным сопоставить то и другое, то есть мысли Кати и запись Орлика.

Катя думала:

«Стараясь о счастье других, мы достигаем свое. Я бы так начала, будь я сейчас на месте Орлика. И показала бы это хотя бы на примере нашей поездки. Но Орлик, конечно, не станет писать о счастье, да еще личном. Он этого не признает. Просто он пока не любит! Не познал еще, что это такое…»

Орлик в это время писал:

«Товарищи! Ежели это для истории нужно, то могу объяснить, как, почему и с какой стати вдруг взяли двух простых военнослужащих, то есть меня и Катю, выдали нам по командировочному мандату с продовольственным аттестатом, честь по чести, и велели ехать прямо в далекий Петроград на срок свыше 30 суток, а как понадобится для исполнения задачи больше времени, то телеграфировать в штаб армии по надлежащей форме. После чего, то есть после того, как про эту неожиданность будет рассказано, станет ясно и дальнейшее.

Третьего дня Ласочка — моя закадычная подруга и поверенная во все мои тайны соратница — прибегает сама не своя из штаба в казарму.

— Орлик! — говорит. — Целуй меня крепко! Мы с тобой в особое задание едем! Мне сами предложили, а за тебя я похлопотала, и штаб тебя выделил как бы в охрану и в попутчики. Так что готовься в дорогу!

И рассказывает мне Катя такую историю, трогательную-претрогательную.

Геройский пролетариат Питера худо живет, дюже худо, ну прямо голодует. Еле-еле перезимовал без дров и хлеба. Все фронту отдал, а сам без ничего остался. Взрослые как-то еще держатся, а на детей-малышей жалко глядеть. Вот Украина и Таврия наша, которые уже свободны от вражеского захвата, взялись помочь, детские колонии устроить и ребят тех целыми тысячами сюда привезти, да кормить, да учить, будущее поколение воспитывать. Ну, раз такое важное дело, дали из Центра указание штабу нашей армии и политотделу содействовать всячески и в устройстве этих колоний, и в доставке бедствующей рабочей детворы с севера, где кормить ее нечем, на юг, в Таврию, где хлеб все-таки есть…»

Да, действительно все так и было.

Телеграмма из Москвы насчет питерских ребят пришла по прямому проводу утром. Катя в то утро как раз дежурила в аппаратной штаба, и все прошло через ее руки.

Телеграфный аппарат, у которого сидела Катя, еще не кончил стучать, как на всю комнату прозвучал ее торжествующий возглас:

— Браво! Ой, как здорово!

— Ты чего? — сбежались к Кате другие телеграфистки. — Что случилось?

Тоненькая лента с отпечатанными на ней словами, вызвавшими такое бурное ликование Кати (в аппаратной не полагалось шуметь, а тем более кричать), пошла по рукам. Одна прочтет часть ленты и передает другой, а та — дальше. Растянули ленту чуть ли не на всю ее длину.

— Ну? — спрашивала Катя. — Правда, здорово?

Телеграмма была подписана человеком, которого в штабе хорошо знали, — Розалией Землячкой; она долгое время возглавляла политотдел армии, а сейчас находилась в Москве. В конце телеграммы говорилось: «В ЦК партии надеются, что славная наша 13-я армия не останется в стороне от такого важного дела, как спасение детей от голода. Учтите, оно горячо одобрено Крупской, и действуйте поэнергичнее. Голодные дети Питера ждут вашей помощи, и, зная вас, верю: вы ее окажете».

Весь штаб обошла принятая Катей телеграмма.

Одни, читая, вздыхали, другие даже смахивали слезу, третьи… Ну, разумеется, среди штабников, этих вечно задерганных и усталых людей, найдутся всякие. И вот нашлись и такие, которые только плечами пожимали: дескать, дело-то хорошее, да мало ли своих забот у армейского штаба?

— Да и фронт-то почти рядом, — говорили иные. — Подождать бы надо с этими колониями.

— Ишь вы какие! Подождать! А могут дети ждать, когда сидят без куска хлеба? Нет, надо их скорее сюда привезти.

В штабной жизни часто бывает: вдруг что-то ворвется, на первый взгляд как будто даже постороннее, а засядет гвоздем в голове. И сколько ни говоришь себе: послушай, друг, до того ли? — забыть это, отбросить не можешь.

Так случилось и с депешей о бедствующих питерских детишках. Одни штабисты, как видим, поддерживали, другие сомневались, но разговоры вокруг депеши всё велись, и, право, стоило их послушать.

В оперативном отделе штаба спорили, как вообще могут теперь развиться события. Дело, по сути-то, обстоит куда серьезнее, чем вопрос о детских колониях в Таврии.

— Братцы, надо же трезво взвешивать нынешнюю обстановку! Из гражданской войны мы еще не вышли, кругом нас еще осаждают враги. А уже то и дело на наших съездах и конференциях слышишь разговоры о мирных планах строительства, восстановлении хозяйства и прочем. Даже, я слышал, какие-то новые электростанции планируют.

— Ну и что? Ну и хорошо!

— А знаете, товарищи, в Москве, говорят, театральная жизнь так и кипит. И вообще огромное внимание к культуре. На площадях знаменитым революционерам прошлого будут, представьте, сооружать памятники.

— Нашли время! Ох!

— А что «ох»? Возьмите французскую революцию. Мы видим блестящий расцвет искусства, и как раз в разгар…

— Постой, постой! Ты, милый, французскую революцию оставь в покое. У нас все по-другому идет. Я считаю, товарищи, так: ничего, кроме фронта, нас не должно занимать. Что предпримет Врангель в ближайшее время — вот, милые мои, наиглавнейшее из главного! Ежели рванет на нас из Крыма, быть серьезной заварухе. И все разыграется именно здесь, на земле Таврии.

Вы спросите: кто же именно вел этот спор, что за люди, ну хотя бы как они выглядели? Увы, подробностей мы не знаем. Достоверно известно лишь одно: такой спор был. И велся он в простой деревенской хатке с раскрытыми настежь оконцами, и было то под вечер, когда помещавшиеся в этой хатке оперативники в час короткой передышки пили вприкуску кипяток из тяжелых оловянных кружек. Пили с наслаждением, снова и снова тянулись к самовару.

Ведь все то, о чем здесь рассказывается, стало известно много позднее, а время, к сожалению, стирает подробности. Кто из оперативников этих был молод, а кто в годах, кто черен, кто рыж, кто рус, как говорил, смеялся, во что был одет, — кто теперь знает? Да и вышли ли они живыми из гражданской войны?