Ничего, ничего, в этот раз снова обошлось — Орлика нашли, положили в двуколку и постарались выходить.

Очнулся он уже засветло.

Отряд конников — осталось в полуэскадроне уже не так много бойцов, и потому мы называем его отрядом, — лежал, спешившись, у железнодорожной насыпи и отстреливался, а на него наседали сотни две беляков.

— Лежи, лежи! — прикрикнула на Орлика рыженькая девушка с белой косынкой сестры милосердия.

— Что ты? — буркнул Орлик и выбрался из тележки, в которой лежал.

Схватив свой карабин, он, чувствуя себя еще не совсем здоровым, кинулся к насыпи и залег в цепь. Вернее, не залег, а стал стрелять с колена.

— Лежа надо! — закричала снизу рыженькая. — Эй, ты, хлопчик! Убьют!

Командир полуэскадрона уже был убит разрывом снаряда. Беляков поддерживали три орудия, укрытые вдали в кукурузе. Картечь отчаянно повизгивала в воздухе.

Вдруг вдали показался паровоз с одной бронеплощадкой. Следом за ним скакало много всадников. Кто же они? Свои?

— Ура-а-а! — загремело в степи.

Но война шла такая, что обе стороны кричали то же «ура» при атаке. Вот с бронеплощадки ударила трехдюймовка. Снаряд запел, просвистел над головой, удалился в сторону беляков и там ухнул взрывом в кукурузе.

— Ну, значит, свои! Ура-а-а!

От паровоза, развернувшись широкой лавой, скакало туда же, к кукурузе, до сотни всадников, и это тоже были свои. И побеждало их «ура», а «ура» беляков уже не слышно было — они поспешно уходили за овраг, в дымную степь.

Сверкали клинки, ржали лошади…

Оказалось, еще один отставший отряд из корпуса Жлобы прорывается к своим на север.

Все переменчиво на войне. Беляков прогнали, Орлик и его товарищи уцелели благодаря подоспевшей помощи, но слишком далеко ушли свои, и некуда было деться отставшим в голой безбрежной степи.

Силы соединившихся отрядов таяли с каждым часом. Их непрерывно атаковали с разных сторон, не давали передышки ни днем ни ночью.

На закате дня Орлик опять несся в строю, уже не на север, а куда-то на запад. За уходившим отрядом красных гнались по пятам дроздовцы. И вот в какой-то момент Орлика вдруг чем-то стукнуло сильно, а чем он сгоряча не разобрал. Обожгло жаром, вырвало из руки саблю, сметнуло с коня и трах о землю. Потом оказалось: близко разорвался снаряд.

Больше всего Орлик боялся ранения.

Пускай лучше убьет! А ранение для него хуже смерти; он понимал: стоит потерять сознание и попасть в руки санитара или сестры милосердия и — конец, — не станет Александра Дударя. Обнаружится, кто он на самом деле, а потом уже ничего не поправишь. За полгода, которые прошли со дня, когда Саша зашла с охапкой кленовых листьев к командарму и попросилась в кавалеристы, ей приходилось попадать в разные переделки, но в руки санитаров и сестер милосердия — ни разу.

Везло!..

Повезло и на этот раз. Орлика не ранило, а только обожгло, исхлестало взрывной волной и на время лишило сил. Сознание ясно работало, а мускульная сила вдруг куда-то ушла из рук, и они повисли как плети. Хочешь за что-то ухватиться, а пальцы как вата — ничего не в состоянии удержать.

Он пытался привстать с земли, но безуспешно. Сесть бы, поглядеть по сторонам. Все, что было впереди его запылившихся песком глаз, заслоняла разбитая тачанка, перевернутая колесами кверху. Слева лежал труп убитой лошади Орлика, и там тучей жужжали мухи. Справа, почти у глаз, вздымался из травы большой серый валун. Повернуться бы на спину — и это не удавалось.

Ах, проклятье! Вот и лежи лицом вниз, и дыши прижатыми к траве ноздрями…

Боли не было никакой, а беспомощность приводила в отчаяние.

Опять глаза плохо видели. Какое-то дымное марево стояло над степью. Что это? День? Вечер? Пить очень хотелось, водицы бы! Ах, черт возьми!

И вдруг Орлика окликнул молодой женский голосок:

— Милый! Ты здесь? А я ищу, куда делся? Трава высокая, не видно. Ну, дай сниму гимнастерочку. Ты, может, ранен, а так не разберешь.

К Орлику присела и задышала часто та самая рыженькая сестра. Рядом остановилась, скрипя колесами, крестьянская телега.

Сильные руки рыженькой помогли Орлику привстать, но гимнастерку он с себя снять не дал.

— Ты чего? Я не ранен.

— Ну? А лежишь почему? Прохлаждаешься? Эх, чудак человек! Дай осмотрю!

— Иди, иди отсюда, — заупрямился Орлик. — Чего пристала?

— Ну, не желает, не надо! — закричал кто-то с телеги.

Орлик, еще сидя на земле, увидел — в телеге развалились два раненых красноармейца, оба со свежими перевязками. У одного рука на перевязи, у другого голова вместе с бородой забинтована.

Свои, значит. Ну слава богу.

— Лезь! — крикнула рыженькая. — Живо!

— Куда?

— В телегу, золотой мой. Как принца повезем.

— Брось! — Орлик не любил, когда с ним заигрывали девчата. — Это куда же едете?

— Сам не видишь разве? — отозвался с телеги бородач. — Отставные обозники… Тащимся вот куда глаза глядят, пока можно.

— Так полезешь, нет? — все приставала к Орлику сестра. — Ну миленький, ну ненаглядный мой, черноглазенький, давай, давай, а?

Зол Орлик, люто смотрит на сестру, будто она ему первый враг. И вообще, в трудные минуты жизни он становился злобно отчаянным: не подступись. Самых близких людей обругает, ничьей ласки не примет, руку помощи отшвырнет, если она протянута из жалости. А тут какая-то чужая лезет: «золотой, миленький, ненаглядный»! «К черту катись! Не надо твоей помощи!»

Как нашел в себе силы Орлик, не попять, но он ухитрился сам встать на ноги, и вид у него был все еще злой, воинственный и непреклонный. Оглянул он потом свою гимнастерку, штаны, сапоги — все как будто было в порядке, только пыль да грязь налипла, а крови нет.

— Ты псих! — сердилась сестра. — Ну ходи ногами, ходи!.. — И крикнула — Поехали!

Крикнула она, собственно, самой себе. Схватила вожжи, подергала, зачмокала, и запряженные в телегу такие же рыжеватые, как сестра, лошадки затрясли мордами и тронулись.

Опять был закат — черт знает, сколько их уже было. Опять сразу после захода солнца степь зачернела, а днем и она, право, рыжая. Орлику со зла все казалось рыжим, как вьющиеся волосы сестры. Аней, оказывается, ее звали. Аня так Аня, все равно.

Орлик из дикого упрямства все не садился в телегу, шел сзади, держась за край руками, и ни слова нельзя было от него услышать. Порой сестра, обернувшись, опять начинала упрашивать:

— Да садись же, миленький!

Дотащились до заброшенной овечьей кошары и здесь сделали привал. Под соломенным навесом поместились и кони, и телега. Аня дала раненым попить.

— Ну, голубчики, пока отдыхайте.

Недалеко в потемневшей степи мерцали огоньки. Село там, наверное.

Орлик улегся под воз и скоро задремал. Среди ночи он проснулся. Кто-то, забравшись к нему под воз, устроился рядышком.

— Ты что? — вскинулся Орлик, узнав сестру.

— Зябко мне что-то, не спится… Ты лежи, лежи.

Орлик с нарочитой грубостью проворчал:

— Да иди ты… Вот еще… Разбудила ни с того ни с сего!

— Не ругайся, глупенький, я же так просто… Поговорили бы, поделились.

Орлику стало вдруг смешно от этого приключения, и он подобрел.

— Поговорить могу с тобой, пожалуйста, — сказал он Ане. — Ты сама откуда?

Оказалось, она тоже из Каховки. Землячка! Ну, диво, где только каховчане не встретятся. А давно ли Аня оттуда? Да нет, по ее словам, не так давно, да, говорят, там сейчас ужас что творится, при беляках. Опять все стало как при старом режиме. Богачи вернулись в свои дома; тех, кто большевикам помогал, в тюрьмы посадили, офицерня белогвардейская пьет и гуляет, а в городе стон стоит.

Аня рассказывала, что перед уходом красных много каховских девчат записалось в сестры милосердия, и хорошо, что они так сделали, а то с приходом обратно белых в город, для девушек совсем житья не стало. Офицерье пьянствует и безобразничает, как при старом режиме, если не похуже.

Орлик зачем-то соврал Анечке, что у него есть невеста, зовут ее Катей, а работает она в штабе армии телеграфисткой. Умеет и по телефонной части и вообще бедовая очень.